18 апреля 1999 года русскому поэту Владимиру Николаевичу Соколову исполнилось бы 72 года. Этот день всегда радостно и празднично отмечался в его семье: мама пекла пироги, а его сестра, Марина, старалась раздобыть цветы. В этом году подарок к дню рождения Владимира Соколова вновь сделала его мама, Антонина Яковлевна, сохранив архив своего сына: письма к родным и любимым, два рукописных журнала конца сороковых ("На заре", "Эпоха, ХХ век"), черновики и автографы стихов, записки, конспекты лекций, варианты первой книги, которую Владимир Соколов собирался назвать "Крылья". Она вышла в 1953 году под заголовком "Утро в пути". Сверток с документами Марина Соколова обнаружила уже в Лихославле, куда вернулась в 1992 году, прихватив из Москвы все бумаги и книги...

Поэт Владимир Николаевич Соколов был ярким представителем русской интеллигенции второй половины XX века со многими присущими ей чертами. Соколову рано пришлось познать жизнь самостоятельную и аскетическую, в которую погрузился Советский Союз после Великой Отечественной войны. Но именно в это время он искал свой путь и твердо сделал выбор - идти дорогой литератора. Над "нехорошей" историей поступления Соколова в Литературный институт им. М. Горького и приоткрывают завесу эти письма. Первая часть из них адресована родителям, а вторая - сценаристке Инне Ивановне Веткиной, первой любви поэта, которая училась на младшем курсе института. Письма Соколова не только знакомят с бытом конца 40-х годов, но предоставляют возможность понять основы формирования художественных интересов молодого поэта.
В подборке публикуется лишь малая часть писем, находящихся в архиве М. Н. Соколовой. Ответные письма не печатаются, пропущены письма В. Н. Соколова из Афона родителям и сестре. Тексты приведены в соответствии с правилами современной пунктуации и орфографии. Сокращения раскрыты в угловых скобках.

Марина СОКОЛОВА,
Владимир КУЗЬМИН

1
Москва. 23.XI.1946
Конечно, телеграфировать не стану. К чему тратить деньги. Письмо также быстро придет. Здоровье у меня пока обыкновенное. Особенных случаев не происходило, окромя того, что я получил 4 по немецкому, 4 по алгебре и 3+ по истории, в четверг делаю химический доклад по углеводам. Тема большая. Всего у нас 6 докладов по углеводам - я делаю первый - история углеводов. К деньгам привыкнуть не могу. Бывают дни - ничего не трачу, а бывают - сразу тридцатку. Дома поддерживаю порядок. Даже хлеб начал резать, как следует, а не с горбушки. Стандартные справки отвез. В баню сходил. В магазине покамест (хорошее слово) получил только конфеты.
Каждый день жарю мясо. Супы еще не варил. Мясо примерзло к окну. Масло стало каменным. Когда оттаивает - крошится. Но это ничего. Потребляю.
Много книг купил. И проза и стихи.
Всего хорошего.

Володя.

2
Москва. 2.XII.1946
Здравствуйте все вы - и Марина, и мама, и папа!
Я, между прочим, послал вам уже письмо и телеграмму, а вы все их не получили. Я в этом не виноват. Благополучно сделал доклад по химии, мне за него поставили 5. Писали сочинение по литературе. Я написал. Не знаю, что получу.
Ездил в архив, получил карточки. Принесли мне жировку - 189 р<ублей> и сколько-то копеек. За электричество почему-то 114 р<ублей>. Пойду узнаю в домоуправлении. Почему так много.
Заходил ко мне Останкевич[i], просил пилу. Надо дать ему?
Почему вы ничего не пишите? Конечно, посылать нервные телеграммы легче всего! А что тебе, например, папа стоит написать письмо? Мо... (Представьте себе, меня оторвали от письма. Пришла какая-то женщина: "Привет от папы и мамы". Посидела, поговорила минут 10 и ушла. Это некая Евг<ения> Владимировна. Вы ее, конечно, знаете).
Мама тоже могла написать хоть 15 строчек (обещала каждый день писать!). Ну что ей стоит. Села, написала и опять пошла. Учтите, что на новый год я могу и не приехать. Занятия кончаются 30. А если поеду, то все равно к 1 не поспею, и новый год встречу в какой-нибудь Нарве на чемоданах. А если ехать 29, то приеду к вам 31 утром. Это, конечно, можно сделать, но как я достану билет? И потом мы с Додиком[ii] собираемся ехать, а его могут и не отпустить 20. Да, мне потом не хочется проситься отпустить меня 29.
Путаница...
(Опять оторвали от письма. Сухардэ[iii]: "Почему маме не пишешь?" - "А они мне пишут?" "Ну и что, ты ей пиши. Она мне телеграмму прислала и подпись почему-то - Соня, а не Тоня". "Телеграмму... Подумаешь... вот мне 3 телеграммы подряд прислали и на всех - "папа и Маша" или просто - "Маша").
Мама! Вообще, по-моему можно мне и не писать, ты просто у папы спрашивай, тебе все расскажет. Он же лучше меня знает обо мне, настолько лучше, что даже мне пишет обо мне: "времени у тебя свободного нет и т<ак> д<алее>. Это мне напоминает:
- Слушай, Хайм - Рабинович умер!
- Как умер? Вон он сам идет!
- Что ты, Хайм, он и сам об этом еще не знает.
Пишите! (Только не телеграммы). Я.

3
Москва. 18.VII.1947
Здравствуйте, папа, мама, Марина!
В первых строках своего письма спешу сообщить вам, что доехал благополучно, с одной пересадкой ("Сокол")[iv].
Документы в институт сдал уже давно и жду письменного ответа, но думаю сегодня сходить туда сам. Оставленных мамой денег хватило до 9 числа. 9 получил тысячу.
Дали мне не литер "Б"[v], а абонемент. На нем, как известно, нет крупы и вместо 5 килограмм мяса - 2. но зато побольше сахара на сто грамм. Хлеб у меня пока в количестве 950 г<раммов>. Купить декаду[vi] я еще не сумел. Продукты после вашего отъезда не получал. Во-первых не было. Во-вторых, когда появилось кое-что - давка. Когда получил папины деньги, я все это выкупил, истратил более 200 рублей. Масло дорогое попалось, но щас эти продукты почти канули. Делать нечего. Все едим и едим. Съездили на огород. К тому же пополнил "Тихий Дон" не хватавшими томами и купил из этих же выпусков - Фурманова, Гайдара, Горбатова, Бородина, Маяковского и пр.
За квартиру не платил. Дальше покупку книг приостановил.
Хва!
Начал готовиться к испытаниям. С 10 - сдавать, очевидно буду с первого.
Иногда ем в закусочной. Знаешь, там, где была столовая по карточкам для всех, на углу против "Савоя". В среднем на эту еду тратится 20 рублей. Искал дешевых чайных. Нету. На Пироговскую[vii] ездить - пока назад едешь, опять есть захочешь.
Котенок вырос большой, жирный и безумный. Тобка[viii] с аппетитом съедает третью часть продуктов. Делимся часто. Сам варю часто. Но уже варить нечего. Переходим на рынок. К вам приехать не могу - по сем<ейным> причинам. Тыща перестала быть тыщей, стала тощей. Настроение веселое. Знакомых нет, Кота[ix] не вижу. Дод[x] в лагере. Шлите письма.

4

Москва. 21.VII.1947
Здравствуйте, уфимцы!
Папа, мама, Марина, разрешите вам доложить, что квартира № 175 продолжает жить: сиречь - ходить, спать, читать, говорить, ругаться, лаять, мяукать, пачкать пол, вставать на четвереньки и зачастую есть; в своем полном составе, т<о> е<сть> в том, в каком она осталась с 1-ого июля и истратила 1220 р<ублей> - 140 р<ублей> 50 к<опеек> = 1079 р<ублей> 50 к<опеек>. Особых событий, достойных занесения на этот лист, не произошло, посему и будем заносить недостойные. С недавних пор Тоба совершила огромный шаг, который ее еще больше приблизил к человеку, поставив с ним на одну ступень, в этом отношении - Тоба научилась есть не больше одного раза в день и совершенно приостановила дальнейшее свое похудение. Котенок (неименованное существо, есть адское подозрение, что также является неодушевленным предметом) научился есть конфеты и воровать таковые. Сейчас уже отдыхает за неимением предмета вожделений. Ваш холопишко Володька сын Николаев особых успехов, кроме выучения 1/2 географии и 2/3 немецкого яз<ыка>, не проявил и пребывает в своем еженедельном состоянии. На этом личные интересы и успехи перестают подвергаться перечислению.

Общие интересы кв<артиры> № 175 дома 17 по ул<ице> 25 Октября, Свердловского р<айо>на, 25 отдел милиции г<орода> Москвы (Центр).

1. Когда приедете?
2. Приедете или приплывете?
3. Как всеобщее здоровье дорогих наших шизофреников и дистрофиков?
4. Как назвали реку, впадающую от вашего дома в р<еку> Белую? (Надеюсь, сухощава, лядаща, аще постыла ее наслезила).
5. Загорел ли папа? (Пусть пришлет письмо). Долго ли ездит по трассе?
6. До какого мама дистрофирует по бюллетеню? (Пусть больше есть жиров и мясо рыбы).
7. Завела ли Маринка сибирскую лайку или хоть на худой конец австралийскую кенгуру?
8. Тут Тобиков один интерес, лежит, глядит на меня и облизывается: просит меду - знает, что вам письмо пишу.
Стихов мы не пишем.
Лечим свои гадости[xi]. Мази не хватило. Эта штука может оказаться хронической. Одна штука заклеила правый угол рта, так что при случае еды она болит.
Ответа из института все нет. Что эта приемная комиссия делает? Чем она занимается?! Но это мелочь.
Вчера купил лампу новую. В соседях перегорела. 30 рублей истратил на самом истёке. 18 рублей истратил на фотографии. Вот: надо в институт. Вот и все покамест. Ничего особенного нет в нашей жизни и вообще.
Ждем.

Володя.

5
Москва. 1.XII.1947
Здравствуйте дорогие мои уфимцы! Получил я сегодня ваши письма и перевод, что было очень кстати. Мое присутствие в Москве, несмотря на всю его деятельную насыщенность, оказалось напрасным. 28-ого мне возвратили документы из Лит<ературного> института, конечно, были приложены все силы, чтобы пройти приемную комиссию заново (и я прошел ее заново, но принят не был). До экзаменов меня не допустили. 11 августа начинаю сдавать приемные испытания в Моск<овский> городской педагогический ин<ститу>т на литфак[xii]. Больше некуда, да и некогда уже было выбирать, ведь тридцать первого июля кончался прием во все институты. Придется этот учебный год учиться тут.
Когда приедете, всю эту путанную, нехорошую историю прохождения моих стихов через прием<ную> комиссию я расскажу сам. Конечно, дело не в стихах, хотя это и является поводом отчисления. Я на это плюнул и решил идти в пединститут. Конечно, в будущем году снова буду поступать в этот институт и уже не буду так наивен. Е<лена> А<лександровна>[xiii] делала все, что в ее силах.
Меня это дело не расстроило, а только обозлило. В общем, об этом потом поговорим.
Сейчас я думаю съездить опять на огород и опять повторить пройденные предметы. Вы там не огорчайтесь, что все так вышло - мне надо огорчаться, а раз я не огорчаюсь, значит, это дело огорчения не стоит. Отдыхайте там как следует эти последние дни вашего отпуска. Настроение у меня хорошее, вы же знаете, что меня ничем не пробьешь в этом отношении. В своей правоте я убежден, и ничто не сможет сбить меня с того пути, который я выбрал.
Приехал Додик[xiv]. Он сейчас у меня сидит и читает, а после этого встанет и уйдет. Завтра опять придет, сядет в угол, возьмет книгу, не отрываясь от нее часа 2, просидит, потом пойдет домой. Но я его, конечно, выбиваю из этой колеи своими разговорами. Но у него сейчас времени тоже мало. Он еще не покончил дела с училищем, уходя в отпуск. Мы с ним занимаемся немецким.

Ну, пока! Пишите. Володя.

6
В поезде на Пятигорск. Март, 1949
Ну что ж, пишу вам с дороги, мама, Марина и Тобик. Еду я сквозь сплошную зиму и даже сквозь буран. Говорят, в Пятигорске паршивая погода.
Но мне все равно - в Москве тоже слякоть, а тут хоть Кавказ.
Никаких приключений и происшествий нет.
Едут со мной 3 дядьки, оба они с язвами и камнями оба... на, да! А третий... вот в смысле третьего трудно что сказать. На меня удивились. Здоровый человек едет в такое время в Пятигорск. Там, говорят, одни больные. Ну что ж - тем лучше. Буду выделяться на общем фоне своим пышущим здоровьем.
Настроение хорошее. Орет различная музыка. Яблоки пока не дешевле московских и то их нет. Это между Орлом и Курском.
Вот и все.
Ждите конвертов.

Володя.

7
В поезде на Пятигорск. 16.III.1949.
Привет Додику, воздушный поцелуй Гале и плотский поцелуй Автобусу[xv].
Продолжение.
...Сейчас мы стоим в Белгороде.
После слякоти предыдущих мест слегка сухая погода кажется хорошей. Небо без туч и синее. Никакого города не видно. Есть только недостроенный вокзальчик и ветер.
В Курске я опустил вам письмо. Это опущу в Харькове. Уж Харьков-то, наверное, будет настоящим городом. На букв "М" нас дернуло и мы покатились. В нашем вагоне уже зажжен свет. Даже уютно.
Вот скоро будет 9.10 и я выйду на Харьковскую платформу.
Один тип изогнутый в дугу желанием нравиться и угодить всему миру, сообщил мне, что, когда он неделю назад уезжал из Пятигорска, там было сухо, выступила первая трава и выросли подснежники.
Это меня больше устраивает.
Я ем котлеты, пью молоко, уничтожающе отношусь к <нерзб.>. 6 яблок меня не устроили ни в желудочном, ни в карманном отношении.
Вот радио изнывает:
"Моя любовь не струйка дыма,
Что таит вдруг в сиянье дня,
А вы прошли с улыбкой мимо
И не заметили меня".
Мне же не хочется так быстро петь это деньгам, которые больше напоминают струйку дыма, чем любовные чувства.
Почитываю. Писать ничего не хочу. От московских забот с трудом отвыкаю.
Настроение очень хорошее.

Володя.

8
В поезде на Пятигорск. 17.III.1949
Мам, Марина, Тобик!
12 часов дня. По правую руку идет Таганрогский залив, это уже Азовское море (Таганрог мы не задели, пройдя стороной).
Я съел почти банку кислого молока и 2 яблока (Для мамы: на этот раз 5 пара), после чего пришел к мысли, что следовало бы написать письмо. Едем мы уже по местам, где тепловато и снег очень редок. Залив весь во льду. На остановках рыба во всех видах. Но меня она не трогает. Сейчас по обеим бокам высокие насыпи, кончающиеся синим небом. Вот, выехали, оказывается идем почти вплотную к заливу.
Сижу и смотрю сразу в 2 окна. Дверь в коридор из купе открыта...
Тормозим. Залив кончился. Вместо него деревушка. Вблизи домишки из кое-чего крытые соломой.
Солнца уже много. Даже руке тепло писать.
В этих местах очень дорогая картошка, не знаю почем. Проводницы под страхом милиции торгуют этими изысканными плодами. Сейчас они все мешки продали, а всю дорогу мучались. Сплошные переживания.
Мой сосед снизу сошел. В Харцызске, там, где я опустил второе письмо к вам. Харьков-то нас принял на такую платформу, что вокзал оказался далеко и я не снизошел его посетить.
Слева идет <нрзб.>, городишко весь в дыму от нашего паровоза.
Уже тепло. А ведь полдороги шли снега и бураны.
У меня в этом году две весны.
Вот и все, пока.

Володя.

9
Афон. 27.IV.1951
Я думаю, что Чаковский[xvi], действительно, слабый писатель.
Может быть, просто у него вкусы дурные - хемингуэйские, и он не может справиться с действительностью. Кажется раньше, когда немножечко декаданса сама жизнь предоставляла - он лучше писал.
Ведь все безумно поверхностно. Он как будто лирический очерк сочиняет. А так хочется посмотреть на то, про что он пишет... Хотя бы уж природы нарисовал маленько.
Но знаешь, есть несколько мест - очень трогающих. Я сейчас их не помню, но когда читал, то даже от восторга в воздухе ногами дрыгал, это я всегда так делаю, когда читаю лежа. Иногда ведь испытываешь желание встать на голову.
Пишу я тебе на берегу, ушел я далеко-далеко и могу уйти еще дальше. А могу и не уходить. Чего хочу, то и делаю.
Солнце печет.
А эти три дня была почти стопроцентная влажность, туман и дождь - почти без перерыва. Левый глаз немножечко мешает, но, по-моему, он сейчас поправится.
Перевернулся. Лег на брюхо. Перед носом трава, одуванчики и белый клевер. Сейчас солнце будет мне греть спину. А ноги я свесил с обрыва.
Тут как-то я радио слушал: пел Коваленков: "Первый город всей земли советской". Я глупо улыбался и думал в твою сторону. Знаешь, мне много бы тебе хотелось написать. Но я ведь сижу у моря, оно шумит и отвлекает.
Письмо это было очень длинное, но я его разорвал и пустил по ветру, потому что оно было каким-то пустым и неврастеническим. И писал я его вчера в темный и пасмурный день.
Облака тут идут так низко, что днищами задевают верхушки гор и подолгу сидят на них.
Петухи кричат.
Тут есть метросторой. Это так называется строительство туннеля - глубокого! под Афонской горой и под другими горами. Я пойду еще дальше.
Путешествие почти закончил. Уходил далеко от Афона. Но стало темнеть над санаторием. Появилась еще одна дырка в ботинке, и я вернулся. Сижу около Афона, у въезда, и пью за твое здоровье кахетинское и дописываю письмо.

Володя.

10
Афон. 30.IV.1951
Надоело мне тут. Хочется в Москву. На троллейбус. Куда-нибудь в наши места.
Хочется позвонить тебе, сманить на какую-нибудь старую картину[xvii], сказать тебе какую-нибудь чушь.
Я тут совершил кражу, забрался в чей-то кабинет и высосал всю чернильницу своей ручкой. Московской заправки хватило мне на 9 суток. Теперь я пришел из Ахали (снизу) в санаторий (наверх). Купил по дороге "Смену" (7 номер). Сидел в коридоре, читал, пока меняли белье на постели...
И вот пишу тебе письмо.
Ина. Как мне стыдно за письмо в рифму. Но у меня просто было тяжелое настроение.
Я хотел пошутить, хоть как-то.
Письмо бы получить твое, Ина.
Почему оно не приходит?
Интересно, был тогда в субботу вечер[xviii], или нет?
Или провалили все со скандалом?
Или вышло? Ты не знаешь?
Плохо, наверное, было. А, может, нет.
Я ведь пишу тебе на телеграф.
А может, на почтамт надо?
Я это письмо шлю тебе домой.

11
Афон. 1.V.1951
С утра сегодня музыка.
Знакомые майские марши.
Ина! Надоело мне тут. Сейчас я сижу на берегу. Весь в брызгах. В Москве пол одиннадцатого. В Афоне - пол двенадцатого. И везде праздник.
Наши сейчас на демонстрации, стоят еще на улице Горького. Но танки, наверное, уже прошли и по их приблизительному следу, в голубом дыму, Юзик[xix] убегает от начальства, чтоб не нести транспаранта.
А я сижу на береге весь в брызгах.
Если б сейчас я поймал золотую рыбку - то за то, чтоб очутиться в Москве, нес бы этот транспарант все-все время и не требовал смены.
Когда я приехал, тут продавали "Смену" с моим ледоходишкой. А вчера я купил 7 номер. Стало холодно. Оденусь. Вернусь в Ахали. И там продолжу.
***
Сижу под каким-то раскидистым, светлозеленым деревом. Кроме листьев у него есть какие-то зеленые кисточки вроде "носиков". Солнце, солнце... черненькие абхазские дети лопочут у моих ног. Громко говорит радио. Кричит "ура-а-а".
Что ты сейчас делаешь?
Уже пол первого (а у вас пол двенадцатого). Когда придет мое письмо, будет уже какое-то другое число.
А я вот сейчас пишу и мне кажется, что я разговариваю с тобой (Не с тобой, а с Тобой). Извини меня, я тут какое-то Имеритинское выпил, опять за твое здоровье (так неудобно пить одному, но я чокаюсь в уме, ведь ты, наверное, выпиваешь где-нибудь сегодня...).
Ого! Кирсанов[xx] читает. Разорванные строчки, разорванным голосом. Понятно только слово "коммунизм". Остальное он раздирает по швам. В "Смене" напечатан Солоухин[xxi]. Я это еще тогда читал. Ничего, но... Я о стихах судить не берусь. Но красиво напечатано. И написано красиво.
Это, конечно, не Кобзев[xxii].
Все настоящее, но...
Но чего я хочу?
Сам не знаю.
21 раз он употребляет "землю". А, может быть, это достоинство. Но если Котов[xxiii] скажет: "А где же жизнь?". Вообще само слово стихи вызывает во мне какую-то умственную истерику.
Ина, я послал тебе уже на телеграф письма. А ты не ответила. ЭХ ТЫ! Володя.

12
Афон. 5.V.1951
Здравствуй милая Иночка. Не получаешь ты моих писем. И почему это? Я их по-моему каждый день пишу и отсылаю. ...Далеко стучат колеса. Умный и занятный стук... Ина! Неужели тебе не надоело выслушивать от меня в каждом разговоре и в каждом письме... даже не знаю, как это назвать - мне очень тяжело и бессильно.
Милая моя... хорошо, что я хоть сказать это могу кому-то. Как я должен завидовать Володьке Котову[xxiv] написавшему (уже это 1 мая было напечатано в "Комс<омольской> правде") талантливую и свежую поэму.
Ина! А тебе не кажется, что мне уже не стоит писать стихи про улицу. Прочитай Володьку. В первой части там есть нечто про то же. Как мне нужен твой голос!
Это стыдно. Но я написал четыре строчки.
Вновь басовито и тягуче
Гудит на рейде пароход
И взрослой песней той наскуча,
Мальчишек за сердце берет.
И еще:
Вон летят самолеты,
Вон плывут корабли,
Вон пехота без счета
Вся в дорожной пыли.
Громом лес переполнив,
Рвется минами бой.
Мы идем! Хоть до полдня
Продержись, дорогой.
И еще есть наметки строф, но смутные - хорошо бы посоветоваться. Совсем не знаю, как быть.
Ты видишь, что со мною стало?
Я тут читаю газеты. Вернее покупаю каждый день, их у меня целая куча. Читаю-то я их так себе. Много в них интересного.
Я-то я еще делаю?
Ух! Как мне это надоело. И дело не в командировках, не в поездках на заводы - дело в поэтическом здоровье. У меня сейчас такой кризис, что неизвестно, чем это кончится.
Как мешки с мукой летят за борт целые строфы, чтобы не обесценить другие.
И, может быть, худшие по качеству. Как я себе приелся! И тебе, наверно. Прощай.

Володя.

13
Афон. 6.V.1951
Когда я читаю в чеховских письмах такие строчки, как "Иван Щеглов[xxv] написал драму, а я гуляючи отгрохал комедию" или "Щеглов мне не конкурент... Говорю сам себе, чтобы показать, как я доволен своей работой. Пьеса вышла скучная, мозаичная, но все-таки она дает мне впечатление труда. Вылились у меня лица положительно новые"... и т<ак> д<алее> и т<ому> п<одобное> - у меня внутри вдруг загорается нечто подобное. Мне самому хочется написать такие строки, я сам начинаю чувствовать в себе необходимость творчества, дела, работы. Я вспоминаю начатые строчки. Мысли начинают крутиться вокруг них...
Наслаждение! Эти письма. Я прочитал почти том. Весь 1888 год и почти половину 89-щго. Приятно споткнуться о такие слова: "Я в Абхазии! Ночь ночевал в монастыре Новый Афон, а сегодня с утра сижу в Сухуми. Природа удивительная до бешенства и отчаяния. Все ново, сказочно, глупо и поэтично. Эвкалипты, чайные кусты, кипарисы, кедры, пальмы, ослы, лебеди, буйволы, а главное - горы, горы, горы без конца и края и т<ак> д<алее>... темно синее море и т<ому> п<одобное>.
Еще - из каждого кустика со всех теней и полутеней на горах с моря и с неба глядят тысячи сюжетов. Подлец я, что не умею рисовать" (из письма А. С. Суворину[xxvi]).
Очевидно обстановка действует сходно даже на разных людей - мне вроде кажется теперь, что я допустил в своих письмах немного похожего на некоторые фразы Чехова.
Но какая разница.
Одни видят массу материала в каждой травинке здешних мест.
Другой шляется, ничего не видя кроме собственного нутряного чертополоха.
Первый - истинный художник.
Второй - заблудившийся мальчик.
Невдалеке отменяя на каменной террасе, под деревом сидят маленькие девчонки и поют с такими вибрациями, что не понятно как это они запоминают такие мелодии - (какое сладкое и рисующееся слово - мелодия...).
А за облезлыми голубыми перилами внизу, уходящее в гору, к горизонту - море. Синяя степь. Иногда ловишь себя на обманчивой мысли: кажется, что видишь телеграфные столбы на горизонте. До того этот горизонт странен для моря и непохож на воду.
Сегодня у меня хорошее настроение. Проживаю билет, чувствую себя подлецом перед московской родней. Но эта мысль еще больше склоняет к питью, потому что русские интеллигенты, столь вдохновившие моего отца - оставили и в моем нутре след: наслаждение в чувстве собственной виновности и подлости. Хотя это слова скорее для Додика, чем для тебя. Он в этом отношении просто идеал. В этом еврее собраны все отрицательные русские черточки, воспетые Чеховым. Кроме, конечно, и ряда чисто еврейских. Черточки довольно обывательские. Но это все так - плутовство.
А, между прочим, я б с удовольствием получил письмо от Давида Александрыча. С тобой я и так усиленно переписываюсь, что у меня выработалось впечатление постоянного общения, хотя одна сторона молчит и молчит. Великая немая.

Прости.

ПРИМЕЧАНИЯ

[i] Сослуживец Антонины Яковлевны Соколовой (1904-1980).
[ii] ЛАНГЕ Давид Александрович (1928-конец 50-х), врач, один из самых близких со школьных лет друзей Соколова.
[iii] СУХАРДЭ Лидия - соседка Соколовых по "Славянскому базару" (ул. 25 Октября, дом 17, кв. 175, ныне ул. Никольская).
[iv] Летом 1947 года Соколов остался в Москве и готовился к экзаменам в Литературный институт. А. Я. Соколова с дочерью Мариной отплыли на пароходе в Уфу, в которой тогда работал Николай Семенович Соколов (1903-1964).
[v] Литеры "А", "Б", "М", "С" - типы продуктовых карточек, отличались набором и количеством продуктов.
[vi] "Декада" - хлебные карточки на месяц.
[vii] На ул. Пироговская находилась столовая ЦГАДА, где служила мама Соколова.
[viii] Тоба, Тобка и т. п. - кличка собаки Соколовых.
[ix] "Кот" - ОРЛОВ Константин Иванович (1928) - сосед Соколова по дому, его приятель, учился в Литинституте, но не закончил его.
[x] См. прим. 4.
[xi] Летом Соколова мучила простуда.
[xii] Соколов успешно сдал экзамены и был зачислен на первый курс.
[xiii] БЛАГИНИНА Елена Александровна (1903), поэтесса. Руководила поэтическим кружком, отдельно занималась с Соколовым, хлопотала о его зачислении в Литинститут через известного советского поэта В. Казина.
[xiv] См. примечание 4.
[xv] Автобус - кличка собаки Соколовых.
[xvi] ЧАКОВСКИЙ Александр Борисович (1913), прозаик. В начале 1950-х особенно был известен его роман "У нас уже утро" (1949; Сталинская премия, 1950), который и мог читать Соколов, а также повесть "Хван Чер стоит на посту" (1951).
[xvii] Одним из увлечений семьи Соколовых было посещение кинотеатра "Повторного фильма", располагавшегося тогда у Никитских ворот.
[xviii] Речь идет об одном из многочисленных вечеров в Литинституте. Соколов был их неизменным участником и часто ведущим.
[xix] ОСТРОВСКИЙ Иосиф - драматург, однокурсник Соколова.
[xx] КИРСАНОВ Семен Исакович (1906-1972), поэт. В начале 1950-х писал "поэтическую публицистику", выдвинут на соискание Сталинской премии, получил ее в 1951 году.
[xxi] СОЛОУХИН Владимир Алексеевич (1924-1997), поэт, прозаик, публицист. Первая книга стихов "Дождь в степи" (1953).
[xxii] КОБЗЕВ Игорь Иванович (1924-1986), поэт, художник. Закончил Литинститут им. М. Горького в 1950 году. Первая книга стихов "Прямые пути" (1952).
[xxiii] КОТОВ Владимир Петрович (1928-1975), поэт, прозаик, друг Соколова в 1950-е годы. В то время работал корреспондентом "Комсомольской правды", где впервые опубликовался Соколов. Был известен как сатирик и особенно как автор песен к кинофильму "Высота".
[xxiv] См. примечание 24.
[xxv] ЩЕГЛОВ Иван Леонтьевич (1856-1911), прозаик, драматург, один из самых талантливых писателей-восьмидесятников. Чехов часто спорил с ним, но относился уважительно к забытому при жизни писателю.
[xxvi] СУВОРИН Алесей Сергеевич (1834-1912), публицист, критик, издатель. Путешествовал вместе с Чеховым по Европе. Их переписка - одна из самых содержательных у Чехова.

© Кузьмин В., Соколова М. «...У меня в этом году две весны» (письма В. Соколова родным и близким) // Русская провинция, 2000, № 2.