|
СОКОЛОВ ВАЛЕНТИН ПЕТРОВИЧ
Дементьев Андрей Дмитриевич
ПАМЯТИ ПОЭТА ВАЛЕНТИНА СОКОЛОВА
Что же это
за страна,
Убивавшая поэтов?!
Ненавистная страда
И запретов, и наветов.
Сколько гениальных строк,
В душах праведных родившись,
Получали тут же срок,
Чтоб пропасть в тюремных нишах.
Мой земляк – тверской поэт,
Жизнь свою отдавший тюрьмам,
Через тридцать с лишним лет
Рассказал, как жил и умер.
Не вписавшийся в режим,
Где свободой и не пахло,
Он был ею одержим,
Как зеленым ветром пашня.
Ты прости меня, земляк,
Что, когда я был в фаворе,
Ты глотал тюремный мрак,
Задыхаясь от неволи.
И хоть я не виноват
В том, что судьбы грызли волки,
Ты, наверно, был бы рад
Встретиться на книжной полке.
Дементьев А.Д.
Памяти поэта Валентина Соколова: [Стихотворение] //
Дементьев А.Д. Нет женщин нелюбимых.- М., 2004.- С. 45; Тверская
Жизнь.- 2002.- 2 авг.- С.6..
Карасев Евгений Кириллович
ПАМЯТИ ПОЭТА ВАЛЕНТИНА СОКОЛОВА, ПОЭТА-УЗНИКА
Тебя не
лечили лекарствами, добытыми
из пчелиных жал,
деликатесами из спецмагов не потчевали.
Ты никогда не принадлежал
К здоровым силам общества.
Ты был отщепенцем, изгоем,
не имевшим спасательного серого
окраса
в гигантской массовке.
Ты искал правду – голыми руками
из горна
выхватывал раскаленные
заготовки.
Тебя ненавидели за непохожесть,
объясняя её чуждыми влияниями.
И делали уколы под кожу –
вразумляя вливаниями.
В стране Серпа и Молота
от тебя, может, и отстали бы
неусыпные начальники,
если бы ты пополнил запасы золота,
именуемого молчанием.
Карасев Е.К. Памяти
Валентина Соколова, поэта – узника: [Стихотворение] // Карасев Е.К.
Свидетели обвинения.- Тверь, 2001.- С.160; Тверская Жизнь.- 2002.- 2
авг.- С.6.
Сосновский Борис Николаевич
НАДПИСЬ НА СТЕКЛЕ
Большой этап из Тайшета
в Мордовию прошел довольно быстро. Слышали мы, политзэки хрущевской
посадки, что при сталинском произволе массы заключенных непрестанно
перемещались с места на место, из Норильска в Казахстан, из Мордовии на
Колыму, из Воркуты в Тайшет... Длились эти этапы месяцами с мучительными
«пересадками- в пересыльных тюрьмах. «Кадровые» зэки предполагали, что
ехать придется долго, но кто знает планы начальства? Может быть, по
плану нужно было ехать быстро, может, таких планов не было. Но листовки
полетели из вагонов, люди их подбирали...
Поначалу хорошо нам жилось на новом месте, в мордовском лагере №7, на
работу не гоняли, пока начальство с нами, с озерлаговцами,
разбиралось...
***
Средь бела дня подходит
ко мне Зверь и говорит сразу:
- Здорово, отойдем, дело есть.
Я неопределенно пожал плечами и кивнул. Отошли... Я немного знал этого
Зверя по тайшетскому лагерю № 601, там он ходил главной «шестеркой»
бригадира Храпцова, чудом оставшегося в живых после великих восстаний
заключенных после смерти Сталина, когда в первую очередь рассчитывались
с бригадирами-садистами...
Короче, этот Зверь предложил мне сыграть шахматный матч с местным
игроком, фраером, кандидатом в мастера (врет, конечно), «хлещется, что
любого «положит» в зоне - так описал «фраера» мой шахматный болельщик по
Озерлагу и добавил:
- Этому липовому кандидату с «рыжим» зубом надо вставить «двойные шнифты»,
постой за честь Сибири. Игра твоя, заклад мой.
... Честь Сибири я отстоял. Весь почерневший от переживаний Зверь
принимал поздравления болельщиков. Свидетели признали победу Сибири
полной и безусловной и выдали заклады Зверю. Тот обулся в новые ботинки,
небрежно накинул на плечи «френч» и пошел продавать его... Вечером я
увидел на своей койке брусок сала, кулек пряников и почти полную пачку
чая. Да, честь Сибири чего-то стоила!
***
По этому случаю я решил
устроить пир для друзей. Все пришли со своим хлебом. Сало тотчас же
съели, следом подмели пряники и потребовали чаю. Заваривать чай пошел я,
дело уж очень деликатное.
Вошел в печное отделение пекарни (попросту - в кочегарку), а там народу
невпроворот. Всех сразу и не разглядишь в полутьме. Печь горела очень
жарко. Любители домашнего варева, рассыпчатой картошечки, хорошего чайку
ждали очередного «захода».
Вот кто-то, накинув бушлат, надев шапку, натянув ватные рукавицы,
длинным крючком рванул дверцу печи. Оттуда пахнуло таким жаром, что одни
попадали на пол, другие отскочили по углам. Кочегарка наполнилась дымом
и угаром. Но паника сразу прошла. Все повскакивали, похватали длинные
палки, да и давай совать в пылающий зов печи ведра, кастрюли, котелки,
чайники. Только успевай! И тотчас же отскакивали, туша на себе
загоревшиеся было робы, бушлаты и волосы, протирая слезящиеся глаза,
отчаянно кашляя в сизом угарном дыме... Одни кричат: «Закрывай быстрее!
Сгорим все»! Другие, что по углам: «Держи открытой! Чтобы видней
было»!.. Дверцу оставили открытой наполовину. Закопошились любители
супчика, им нужен был слабый огонь. Они подползали к поддувалу,
разравнивали огнедышащую золу и пристраивали туда свои кастрюльки. И
сразу же отползали. Поднять голову нельзя: сгоришь!.. Улучив момент,
поставил в печь свой чайник и я. Шибануло таким жаром, что, чуть не
задохнувшись, едва успел отскочить. Шапка дымилась, рукавицы горели,
глаза слезились, ресниц как не бывало. Что ж, теперь буду знать…
В кочегарку крадущейся походкой вошел Павелка, бывший хорунжий польской
армии, а ныне лагерный сумасшедший. Хищно пригнувшись, он зорко шарил
глазами по темным углам. И двинулся на меня, злобно шипя: «Ось ты дэ е!
Ни ховайсь! Я бачу тэбе, ты е пан Юровський! Я тэбе ще днэви прызнав,
зрадлывця!..». Этот поляк уже больше двадцати лет скитается по
архипелагу ГУЛАГу и, сойдя с ума, везде ищет своего «зрадлывця», некоего
пана Юровского, в имении которого заночевал отряд Павелки, смертельно
уставший в непрерывных боях с частями Красной Армии, вторгшейся в Польшу
17 сентября 1939 года. Ночью Юровский бежал, не предупредив Павелку об
опасности. Весь отряд во главе с хорунжим был окружен и взят в плен...
Пришлось оттолкнуть Павелку. Он сразу забыл меня и пана Юровского и
пополз к самому поддувалу, в самую угарную сизость. Лег там и затих,
дыша этим смрадом, это был его кайф...
Мой чайник быстро закипел. Длинной палкой я благополучно извлек его из
огненного ада, поставил на подоконник и всыпал полпачки чая. Теперь
можно и идти. Но тут я заметил едва различимую надпись на оконном
стекле. Нагнулся ниже. Да, это была надпись иглой по копоти. Ничего не
поймешь, но все же... Движением головы навел на надпись красное, уже
заходящее солнце... и прочел:
Ярче губы выкраси,
Крошку счастья выпроси,
Смерть наш скоро выбросит
За борт грязный труп,
Синим цветом выкрасит
Смерть цветочек губ.
Даже дыхание
прервалось... Много я читал так называемых лагерных стихов, но это было
нечто другое, строчки звенели... Дальше надпись была испорчена, кто-то
тряпкой протирал полоску стекла. Наклонился еще ниже, угадывались
отдельные слова: ...жадный червь... ах, у ночи..,
Вот еще шли не
тронутые тряпкой строки:
Но приходит в этот черный смерч
Призрак белый, призрак белый - смерть.
Приходите, вот вам стул,
А мне - стол.
Вы вошли, а я уснул,
Ушел.
Вы вошли, а я весну
Нашел.
Дальше, дальше... Но
дальше была рама. Снял чайник. На нижнем стекле вверху угадывалось
только:
Из холодного стекла
Лоб и пальцы ваши.
Ниже буквы становились
все мельче и мельче, но легко читалось:
А у ночи, ах у ночи,
ах у ночи
Кто-то снова крошку счастья просит.
К черту зеркало! Как зло оно пророчит:
Буйным летом, жарким летом - осень...
И это было все... Снова
и снова я читал эти удивительные строчки, сначала про себя, затем
вполголоса. Ах, как хотелось читать их вслух, громко... На меня
недоуменно смотрели глаза обитателей кочегарки, в них прыгало пламя
«пещи огненной».
Схватив чайник, я выбежал из кочегарки. Заждавшиеся гости радостно
встретили меня. Оставив чайник, я со своей заветной тетрадкой вновь
отправился в кочегарку и списал эти удивительные строки. Кто автор? Кто
мог написать такое?..
Вскоре узнал, что эти стихи написал Валентин Соколов, великий лагерный
поэт. Так состоялось мое заочное знакомство с ним...
Сосновский Б.Н.
Надпись на стекле: Рассказ-воспоминание о Валентине Соколове-Зэка //
Тверская Жизнь.- 2002.- 28 авг.- С.5.
|
