ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

Радищев А.Н. Путешествие из Петербурга в Москву

<< А.Н. Радищев
<< Другие главы

ГОРОДНЯ

ВЪЕЗЖАЯ В СИЮ ДЕРЕВНЮ, НЕ СТИХОтворческим пением слух мой был ударяем, но прон­зающим сердца воплем жен, детей и старцев. Встав из моей кибитки, отпустил я ее к почтовому двору, любопытствуя узнать причину приметного на улице смятения.

Подошед к одной куче, узнал я, что рекрутский на­бор был причиною рыдания и слез многих толпящих­ся. Из многих селений казенных и помещичьих сошлися отправляемые на отдачу рекруты.

В одной толпе старуха лет пятидесяти, держа за го­лову двадцатилетнего парня, вопила:

— Любезное мое дитятко, на кого ты меня поки­даешь? Кому ты поручаешь дом родительский? Поля наши порастут травою, мохом — наша хижина. Я, бед­ная престарелая мать твоя, скитаться должна по миру. Кто согреет мою дряхлость от холода, кто укроет ее от зноя? Кто напоит меня и накормит? Да все то не столь сердцу тягостно; кто закроет мои очи при издыхании? Кто примет мое родительское благословение? Кто тело предаст общей нашей матери, сырой земле? Кто придет воспомянуть меня над могилою? Не канет на нее твоя горячая слеза; не будет мне отрады той. Подле старухи стояла девка уже взрослая. Она так­же вопила:

— Прости, мой друг сердечный, прости, мое крас­ное солнушко... Мне, твоей невесте нареченной, не бу­дет больше утехи, ни веселья. Не позавидуют мне по­други мои. Не взойдет надо мною солнце для радости. Горевать ты меня покидаешь ни вдовою, ни мужнею женою. Хотя бы бесчеловечные наши старосты хоть дали бы нам обвенчатися; хотя бы ты, мой милый друг, хотя бы одну уснул ноченьку, уснул бы на белой моей груди. Авось ли бы бог меня помиловал и дал бы мне паренька на утешение.

Парень им говорил:

— Перестаньте плакать, перестаньте рвать мое сердце. Зовет нас государь на службу. На меня пал же­ребей. Воля божия. Кому не умирать, тот жив будет. Авось-либо я с полком к вам приду. Авось-либо дослужуся до чина. Не крушися, моя матушка родимая. Береги для меня Прасковьюшку.— Рекрута сего отда­вали из экономического селения.

Совсем другого рода слова внял слух мой в близ­стоящей толпе. Среди оной я увидел человека лет тридцати, посредственного роста, стоящего бодро и ве­село на окрест стоящих взирающего.

— Услышал господь молитву мою,— вещал он.— Достигли слезы несчастного до утешителя всех. Теперь буду хотя знать, что жребий мой зависеть мо­жет от доброго или худого моего поведения. Доселе зависел он от своенравия женского. Одна мысль утешает, что без суда батожьем наказан не буду!

Узнав из речей его, что он господский был человек, любопытствовал от него узнать причину необыкновенного  удовольствия.   На  вопрос   мой  о  сем  он   ответ­ствовал:

—  Если бы, государь мой, с одной стороны постав­лена была виселица, а с другой глубокая река и, стоя между двух гибелей, неминуемо бы должно было итти  направо или налево, в петлю или в воду, что избрали бы вы, чего бы заставил желать рассудок и чувствительность?  Я думаю, да и всякий другой избрал бы броситься в реку, в надежде, что, преплыв на другой  брег, опасность уже минется. Никто не согласился бы испытать,  тверда  ли  петля,  своею  шеею.  Таков  мой был случай. Трудна солдатская жизнь, но лучше петли. Хорошо бы и то, когда бы тем и конец был, но умирать томною смертию, под батожьем, под кошками, в кандалах, в погребе, нагу, босу, алчущу, жаждущу,   при  всегдашнем  поругании;   государь  мой,  хотя холопей  считаете   вы   своим   имением,   нередко  хуже скотов, но, к несчастию их горчайшему, они чувстви­тельности не лишены. Вам удивительно, вижу я, слы­шать таковые слова в устах крестьянина; но, слышав их, для чего не удивляетесь жестокосердию своей со­братий, дворян?

И поистине не ожидал я сказанного от одето­го в смурый кафтан, со бритым лбом. Но желая удо­влетворить моему любопытству, я просил его, чтобы он уведомил меня, как, будучи толь низкого состояния, он достиг понятий, недостающих неред­ко в людях, несвойственно называемых благород­ными.

— Если вы не поскучаете слышать моей повести, то я вам скажу, что я родился в рабстве; сын дядьки моего бывшего господина. Сколь восхищаюсь я, что не назовут уже меня Ванькою, ни поносительным имено­ванием, ни позыва не сделают свистом.

Старый мой ба­рин человек добросердечный, разумный и добродетель­ный, нередко рыдавший над участию своих рабов, хотел за долговременные заслуги отца моего отличить и ме­ня, дав мне воспитание наравне со своим сыном. Разли­чия между нами почти не было, разве только то, что он на кафтане носил сукно моего потоне. Чему учили мо­лодого боярина, тому учили и меня, наставления нам во всем были одинаковы, и без хвастовства скажу, что во многом я лучше успел своего молодого гос­подина.

«Ванюша,— говорил мне старый барин,— счастие твое зависит совсем от тебя. Ты более к учености и нравственности имеешь побуждений, нежели сын мой. Он по мне будет богат и нужды не узнает, а ты с рож­дения с нею познакомился. Итак, старайся быть до­стоин моего о тебе попечения».

На семнадцатом году возраста молодого моего ба­рина отправлен был он и я в чужие край с надзирателем, коему предписано было меня почитать сопутником, а не слугою. Отправляя меня, старый мой барин сказал мне:

«Надеюся, что ты возвратишься к утешению моему и своих родителей. Раб ты в пределах сего государ­ства, но вне оных ты свободен. Возвратясь же в оное, уз, рождением твоим на тебя наложенных, ты не обрящешь».

Мы отсутственны были пять лет и возвращалися в Россию: молодой мой барин в радости видеть сво­его родителя, а я, признаюсь, ласкаяся пользоваться сделанным мне обещанием. Сердце трепетало, вступая опять в пределы моего отечества. И поистине предчув­ствие его было не ложно. В Риге молодой мой госпо­дин получил известие о смерти своего отца. Он был оною тронут, я приведен в отчаяние. Ибо все мои ста­рания приобрести дружбу и доверенность молодого моего барина всегда были тщетны. Он не только меня не любил, из зависти, может быть, тесным душам свой­ственной, но ненавидел.

Приметив мое смятение, известием о смерти его отца произведенное, он мне сказал, что сделанное мне обещание не позабудет, если я того буду достоин.

Рига. С гравюры XVIII в.

В первый раз он осмелился мне сие сказать, ибо, получив свободу смертию своего отца, он в Риге же отпу­стил своего надзирателя, заплатив ему за труды его щедро. Справедливость надлежит отдать бывшему моему господину, что он много имеет хороших качеств, но робость духа и легкомыслие оные помрачают.

Чрез неделю после нашего в Москву приезда быв­ший мой господин влюбился в изрядную лицом девицу, но которая с красотой телесною соединяла скареднейшую душу и сердце жестокое и суровое. Воспитанная в надменности своего происхождения, отличностию почитала только внешность, знатность, богатство. Чрез два месяца она стала супруга моего барина и моя по­велительница. До того времени я не чувствовал пере­мены в моем состоянии, жил в доме господина моего как его сотоварищ. Хотя он мне ничего не приказывал, но я предупреждал его иногда желания, чувствуя его власть и мою участь. Едва молодая госпожа пересту­пила порог дому, в котором она определялася начальствовать, как я почувствовал тягость моего жребия. Первый вечер по свадьбе и следующий день, в который я ей представлен был супругом ее как его сотоварищ, она занята была обыкновенными заботами нового супружества; но ввечеру, когда при довольно многолюдном собрании пришли все к столу и сели за первый ужин у новобрачных и я, по обыкновению моему, сел на моем месте на нижнем конце, то новая гос­пожа сказала довольно громко своему мужу: если он хочет, чтоб она сидела за столом с гостями, то бы солопей за оный не сажал. Он, взглянув на меня и движим уже ею, прислал ко мне сказать, чтобы я из-за стола вышел и ужинал бы в своей горнице. Вообразите, колико чувствительно мне было сие уничижение. Я, скрыв, однако же, исступающие из глаз моих слезы, удалился. На другой день не смел я показаться. Не «ведываяся обо мне, принесли мне обед мой и ужин. То же было и в следующие дни. Чрез неделю после свадьбы в один день после обеда новая госпожа, осматривая дом и распределяя всем служителям должности и жилище, зашла в мои комнаты. Они для меня уготованы были старым моим барином. Меня не было дома. Не повторю того, что она говорила, будучи в оных, мне в посмеяние, но, возвратясь домой, мне сказали ее приказ, что мне отведен угол в нижнем этаже, с холостыми официантами, где моя постеля, сундук с платьем и бельем уже поставлены; все прочее она оставила в прежних моих комнатах, в коих поместила своих девок.

Что в душе моей происходило, слыша сие, удобнее чувствовать, если кто может, нежели описать. Но дабы не занимать вас излишним, может быть, повествованием, госпожа моя, вступив в управление дома и не находя во мне способности к услуге, поверстала меня в лакеи и надела на меня ливрею. Малейшее мнимое упущение сея должности влекло за собою пощечины, батожье, кошки. О, государь мой, лучше бы мне не родиться! Колико крат негодовал я на умершего моего благодетеля, что дал мне душу на чувствование. Лучше бы мне было возрасти в невежестве, не думав никогда, что есмь человек, всем другим равный. Давно бы, давно бы избавил себя ненавистной мне жизни, если бы не удерживало прещение вышнего над всеми судии. Я определил себя сносить жребий мой терпеливо. И сносил не токмо уязвления телесные, но и те, коими она уязвляла мою душу. Но едва не преступил я своего обета и не отъял у себя томные остатки плачевного жития при случившемся новом души уязвлении.

Племянник моей барыни, молодец семнадцати лет, сержант гвардии, воспитанный во вкусе московских щегольков, влюбился в горнишную девку своей тетуш­ки и, скоро овладев опытною ее горячностию, сделал ее матерью. Сколь он ни решителен был в своих лю­бовных делах, но при сем происшествии несколько смутился. Ибо тетушка его, узнав о сем, запретила вход к себе своей горнишной, а племянника побранила слегка. По обыкновению милосердых господ, она на­мерилась наказать ту, которую жаловала прежде, вы­дав ее за конюха замуж. Но как все они были уже же­наты, а беременной для славы дома надобен был муж, то хуже меня из всех служителей не нашла. И о сем госпожа моя в присутствии своего супруга мне возве­стила яко отменную мне милость. Не мог я более тер­петь поругания.

«Бесчеловечная женщина! во власти твоей состоит меня мучить и уязвлять мое тело; говорите вы, что за­коны дают вам над нами сие право. Я и сему мало верю; но то твердо знаю, что вступать в брак никто принужден быть не может».— Слова мои произвели в ней зверское молчание. Обратясь потом к супругу ее:

«Неблагодарный сын человеколюбивого родителя, забыл ты его завещание, забыл и свое изречение; но не доводи до отчаяния души, твоея благороднейшей, страшись!»

Более сказать я не мог, ибо по повелению госпо­жи моей отведен был на конюшню и сечен нещадно кошками. На другой день едва я мог встать от побоев с постели; а паки приведен был пред госпожу мою.

«Я тебе прощу,— говорила она,— твою вчераш­нюю дерзость; женись на моей Маврушке, она тебя просит, и я, любя ее в самом ее преступлении, хочу это для нее сделать».

«Мой ответ,— сказал я ей,— вы слышали вчера, другого не имею. Присовокуплю только то, что про­сить на вас буду начальство в принуждении меня к тому, к чему не имеете права».

«Ну, так пора в солдаты»,— вскрикнула яростно моя госпожа...— Потерявший путешественник в страш­ной пустыне свою стезю меньше обрадуется, сыскав опять оную, нежели обрадован был я, услышав сии слова; «в солдаты»,— повторила она, и на другой день то было исполнено.

Несмысленная! она думала, что так, как и поселя­нам, поступление в солдаты есть наказание. Мне бы­ло то отрада, и как скоро мне выбрили лоб, то я по­чувствовал, что я переродился. Силы мои обновилися. Разум и дух паки начали действовать. О! на­дежда, сладостное несчастному чувствие, пребуди во мне!

Слеза тяжкая, но не слеза горести и отчаяния исступила из очей его. Я прижал его к сердцу моему. Лицо его новым озарилось веселием.

— Не все еще исчезло; ты вооружаешь душу мою,— вещал он мне,— против скорби, дав чувство­вать мне, что бедствие мое не бесконечно...

От сего несчастного я подошел к толпе, среди ко­торой увидел трех скованных человек крепчайшими железами. Удивления достойно,— сказал я сам себе, взирая на сих узников: — теперь унылы, томны, роб­ки, не токмо не желают быть воинами, но нужна даже величайшая жестокость, дабы вместить их в сие состоя­ние; но обыкнув в сем тяжком во исполнении звании, становятся бодры, предприимчивы, гнущаяся даже прежнего своего состояния. Я спросил у одного близ­стоящего, который по одежде своей приказным служи­телем быть казался:

— Конечно, бояся их побегу, заключили их в толь тяжкие оковы?

— Вы отгадали. Они принадлежали одному поме­щику, которому занадобилися деньги на новую каре­ту, и для получения оной он продал их для отдачи в рекруты казенным крестьянам.

Я. Мой друг, ты ошибаешься, казенные крестьяне покупать не могут своей братии.

Он. Не продажею оно и делается. Господин сих не­счастных, взяв по договору деньги, отпускает их на волю; они, будто по желанию, приписываются в госу­дарственные крестьяне к той волости, которая за них платила деньги, а волость по общему приговору от­дает их в солдаты. Их везут теперь с отпускными для приписания в нашу волость.

Вольные люди, ничего не преступившие, в оковах, продаются как скоты! О законы! премудрость ваша часто бывает только в вашем слоге! Не явное ли се вам посмеяние? Но паче еще того посмеяние священ­ного имени вольности. О! если бы рабы, тяжкими уза­ми отягченные, яряся в отчаянии своем, разбили желе­зом, вольности их препятствующим, главы наши, главы бесчеловечных своих господ, и кровию нашею обаг­рили нивы свои! что бы тем потеряло государство? Скоро бы из среды их исторгнулися великие мужи для заступления избитого племени; но были бы они других о себе мыслей и права угнетения лишенны. Не мечта сие, но взор проницает густую завесу времени, от очей наших будущее скрывающую; я зрю сквозь целое столетие.— С негодованием отошел я от толпы.

 Но склепанные узники теперь вольны. Если бы хотя немного имели твердости, утщетили бы удручительные помыслы своих тиранов... Возвратимся...

— Друзья мои,— сказал я пленникам в отечестве своем: — ведаете ли вы, что если вы сами не желаете вступить в воинское звание, никто к тому вас теперь принудить не может?

— Перестань, барин, шутить над горькими людь­ми. И без твоей шутки больно было расставаться од­ному с дряхлым отцом, другому с малолетными се­страми, третьему с молодою женою. Мы знаем, что господин нас продал для отдачи в рекруты за тысячу рублей.

— Если вы до сего времени не ведали, то ведайте, что в рекруты продавать людей запрещается; что крестьяне людей покупать не могут; что вам от ба­рина дана отпускная и что вас покупщики ваши хотят приписать в свою волость будто по вашей воле.

— О, если так, барин, то спасибо тебе; когда нас поставят в меру, то все скажем, что мы в солдаты не хотим и что мы вольные люди.

— Прибавьте к тому, что вас продал ваш господин не в указное время и что отдают вас несильным образом.¹

Легко себе вообразить можно радость, распростер­шуюся на лицах сих несчастных. Вспрянув от своего места и бодро потрясая свои оковы, казалося, что ис­пытывают свои силы, как бы их свергнуть. Но разговор сей ввел было меня в великие хлопоты: отдат­чики рекрутские, вразумев моей речи, воспаленные гневом, прискочив ко мне, говорили:

— Барин, не в свое мешаешься дело, отойди, пока сух,— и сопротивляющегося начали меня толкать столь сильно, что я с поспешностию принужден был удалиться от сея толпы.

Подходя к почтовому двору, нашел я еще собрание поселян, окружающих человека в разодранном сертуке, несколько, казалося, пьяного, кривляющегося на предстоящих, которые, глядя на него, хохотали до слез.

— Что тут за чудо? — спросил я у одного мальчи­ка,— чему вы смеетеся?

— А вот рекрут-иноземец, по-русски не умеет пик­нуть.— Из редких слов, им изреченных, узнал я, что он был француз. Любопытство мое паче возбудилося; и желал узнать, как иностранец мог отдаваем быть в рекруты крестьянами? Я спросил его на сродном ему языке:

— Мой друг, какими судьбами ты здесь нахо­дишься?

Француз. Судьбе так захотелося; где хорошо, тут и жить должно.

Я.  Да как ты попался в рекруты?

Француз. Я люблю воинскую жизнь, мне она уже известна, я сам захотел.

Я. Но как то случилося, что тебя отдают из дерев­ни в рекруты? Из деревень берут в солдаты обыкно­венно одних крестьян, и русских; а ты, я вижу, не му­жик и не русский.

Француз. А вот как. Я в Париже с ребячества учился перукмахерству. Выехал в Россию с одним господином. Чесал ему волосы в Петербурге целый год. Ему мне заплатить было нечем. Я, оставив его, не нашед места, чуть не умер с голоду. По счастию мог попасть в матрозы на корабль, идущий под российским флагом. Прежде отправления в море приведен я к при­сяге как российский подданный и отправился в Любек. На море часто корабельщик бил меня линьком за то, что был ленив.

Петербург. С гравюры XVIII в.

По неосторожности моей упал с вантов на палубу и выломил себе три пальца, что меня навсегда сделало неспособным управлять гребнем. Приехав в Любек, попался прусским наборщикам и служил в разных полках. Нередко за леность и пьян­ство бит был палками. Заколов, будучи пьяный, своего товарища, ушел из Мемеля, где я находился в гарни­зоне. Вспомнил, что я обязан в России присягою; и яко верный сын отечества отправился в Ригу с двумя та­лерами в кармане. Дорогою питался милостынею. В Риге счастие и искусство мое мне послужили; выиграл в шинке рублей с двадцать и, купив себе за десять изрядный кафтан, отправился лакеем с казанским купцом в Казань. Но, проезжая Москву, встретился на улице с двумя моими земляками, которые советовали мне оставить хозяина и искать в Москве учительского места. Я им сказал, что худо читать умею. Но они мне отвечали: «ты говоришь по-французски, то и того довольно». Хозяин мой не видал, как я на улице от него удалился, он продолжал свой путь, а я остался в Москве. Скоро мне земляки мои нашли учительское место за сто пятьдесят рублей, пуд сахару, пуд кофе, десять фунтов чаю в год, стол, слуга и карета. Но жить надлежало в деревне. Тем лучше. Там целый год не знали, что я писать не умею. Но какой-то сват того господина, у которого я жил, открыл ему мою тайну, и меня свезли в Москву обратно. Не нашед другого подобного сему дурака, не могши отправлять мое ремесло с изломанными пальцами и боясь умереть с го­лоду, я продал себя за двести рублей. Меня записали в крестьяне и отдают в рекруты. Надеюсь,— говорил он важным видом,— что сколь скоро будет война, то дослужуся до генеральского чина; а не будет войны, то набью карман (коли можно) и, увенчан лаврами, отъеду на покой в мое отечество.

Пожал я плечами не один раз, слушав сего бродягу, и с уязвленным сердцем лег в кибитку, отправился в путь.

Радищев А.Н. Городня  // Радищев А.Н. Путешествие из Петербурга в Москву / Худож. А.Белюкин. –
М., 1989.- С.242-255

¹Во время рекрутского набора запрещается в продаже крестьян совершать купчие. (Примеч. автора.)