Случай в деревне
Рассказ

     Саша Паренькин ничем не отличался от своих школьников-сверстников, а тут, перед призывом на военную службу этой осенью, значительно преуспел в колхозе в уборочную страду. Работал помощником комбайнера. Еще никому из деревенских не оказывали доверия в его возрасте. Каким боком не поверни, хоть, как говорится, «на попа поставь», а ему, пацану, повезло. Паренькин самолично мог управлять не каким-то драндулетом, а мощной сложной машиной.
Перед ним расстилается колосящееся море хлебов, а он, подобно настоящему морскому капитану управляет с мостика наверху, будто из рубки большого парохода. Бывало, кепку набекрень, из-под которой вился светлый чуб, словно выпущенные нарошно колечки дыма из трубочки губ заядлого курильщика. С ним, как с равным, здоровались за руку все трактористы и шофера колхоза. И девки-то не обходили его стороной. В клубе они бросали с надеждой влюбленные взгляды в его сторону. А вдруг сегодня Сашка проводит именно ее до самого крыльца, уже далеко не с первыми петухами. Хоть и невысок он был, но кряжист, плотный, как домотканая рубаха, сделан деревенским пахарем-плотником. Месяц, другой, а там и повезет какой-нибудь, будет получать конверты с треугольным штемпелем от такого красавца. Вот и думай, надейся, сохни по нему, как бы он выбрал ее, тут же и «захомутать» во время его. Не был он шустрым там каким-нибудь, иль озорником, а скорее походил на журчащий ручеек в знойный день в тени ольхового кустарника.
Был Сашка один у матери. Маня Паренька была маленькой, но шустрой бабенкой – его мать. Проводила мужа на войну, через полтора года единственного в то время сына, а вскоре слезы лила в два ручья почти одновременно по обоим. Билась бабенка как рыбина об лед, а прежнее-то не вернешь, не выкосишь. Лицом осунулась и телом поопала, а было ведь на кого посмотреть, букет еще не завял, да вот она-то не хотела никого на свой порог пускать.
Глядь-поглядь, не вдруг пузишко стало расти. «А чего мне, - вроде бы как оправдывалась Паренька, - куковать теперь одной, а здесь отрада в жизни, растить буду». Да ее никто и не упрекал. Бабы-то негласно гадали, приглядывались: «На мово уж точно не похож мальчонка, а то бы своему кобелю устроила такую головомойку, что запомнил бы на всю жизнь, и ее глаза «выцарапала бы», и с надеждой: «Поди из соседней деревни какой озорник подъехал, улучил момент, а то она баба вон какая!»
К концу августа колхозные поля встречали рассветы уже колкой стерней. Народ радовался собранному урожаю, и картофельная ботва стояла в толщину прокуренного пальца трудового хозяина. В эту самую пору и зазывали деревенские комбайнера или его помощника к себе на огороды для обмолота пересохшего в снопах жита.
Вот и Моисей Купцов жил хоть и в не большой деревне, но обособленно. Толстяк слыл крепким хозяином. Имел пять ульев, яблоневый сад, колодец в огороде. Усадьба с огромным домом покоилась за высоким дощатым забором. Его жена, Катерина, по своему складу была доброй женщиной, но на улице не появлялась. В гостях они не бывали и к себе дорогу заказывали. Их дети давно покинули родное «гнездо», жили по городам.
Август был на исходе. Тяжелые ячменные колосья, собранные Екатериной в увесистые снопы, ждали очереди в бабках за огородом для обмолота.
Солнце уже бросило на луга теневую паутину от деревьев, когда Моисей увидел комбайн. Стрекотавший на колхозном поле за огородами. Долго наблюдал он за работой добротной машины, а улучив момент, направился к ней по колкому жнивью.
Мягкой струей текло зерно, заполняя кузов грузовика. Комбайнер Гена завис над бункером, счищая с его стенок оставшиеся зерна изготовленным из проволоки приспособлением, но Купцов подошел к помощнику.
- Сейчас заканчиваем работу, Геннадий домой пойдет, а я комбайн погоню! – старался перекричать грохочущий металл помощник. – Идите на огород, Моисей Александрович, подъеду!
Вскоре комбайн, качнув грузным телом, остановился у огорода Купцовых. Моисей, перекинув через руку мешки под зерно, указывал место обмолота. Саша Паренькин спрыгнул на землю.
- Моисей Александрович! В деревне-то никто не брался за обмолот, обычно сначала  с  колхозным управляются.
-  Так чего тянуть. В колхозе же я не работаю, оттрубил в свое время, - объяснил Моисей, доставая из снопа бутылку с мутной жидкостью. – На-ка, причастись.
- Да оно и не мешало бы немножко после рабочего дня.
- Выпей, выпей стаканчик, а за труд потом рассчитаюсь. Огурчик держи.
Хоть сам Купцов и не уважал крепких напитков, но для других поддерживал. Чем еще расчет держать? Денег днем с огнем не сыщешь. Зимние заработки пятнадцать, двадцать рублей не перескакивали, а летние были в половину больше, но в кошельках не задерживались из-за своей скудности. Ломи будто проклятый, а жизнь в деревне от этого краше не делалась. Мужики рассуждали: «Выпил рюмку, выпил две – зашумело в голове. Словно и жизнь, кажется лучше, отвлечение дает от  повседневных бесконечных  хлопот». Так уж повелось в деревнях. Те и другие привыкли к таким расчетам.
После угощения у Паренькина заблестели глаза, появилось рвение как можно скорее сделать приятное человеку. Поднявшись наверх по лесенке, Саша кивком головы и жестом дал понять о начале работы. Прибавив газ, он включил передачи. Будто прожорливые чудища, вращающиеся шнеки захватывали колосья и в момент поглощали их вместе со стеблями. Две огромные руки орудовали в соломосборнике. Быстро управившись с ячменными снопами, Купцов расстелил холсты под бункером, приладил мешок. Потоком хлынули зерна. «Вот и хлебушком обеспечены на всю зиму, - думал Моисей Александрович. – Отборные зернышки, и для будущего урожая хорошо. Даже не мечтал получить такой урожай, гляди-ка, сколько мешков наполнил», - рассуждал хозяин, задирая голову вверх. Вскоре поток превратился в ручеек.
Паренькин, легко оторвавшись от площадки, взобрался на край бункера и исчез в нем. Носком ботинка он поспешно стал зачищать пологое днище, но медленно вращающийся шнек не преминул воспользоваться этой добычей и жадно зацепил кожаную поживу.
Купцов услышал душераздирающий крик Саши из бункера. Бросив мешок, он устремился к лесенке комбайна.
Словно мясорубка, вал затягивал ногу паренька в отверстие, разрывая мякоть и дробя кость. Саша, корчась от боли, звал на помощь.
Стоны Паренькина перекрывали грохот дрожащей машины, оседали на тихой улице деревни. А шнек своей тупой спиральной лентой продолжал пожирать его ногу, вытягивать жилы.
В деревне все шло своим чередом, как обычно. Живи да радуйся. И вдруг, как гром с ясного неба. Сумеречное время опускало все ниже свои веки на черные глаза земли. С огорода Моисея Купцова несся раздирающий  душу крик прямо на улицу уже тихой деревни. Первым, оказавшийся ближе остальных, рванул к грохочущей темной громадине Бойков Толя. Моисей, выделяясь массой своего туловища, орудовал наверху. Купцов, беспомощно, глянул на приборную доску. Не имея представления об устройстве приборного щитка комбайна, начал рвать проводки под ним. Внезапно комбайн заглох. Подбежавший Бойков рассмотрел страшную картину. Из бункера, из трубы, откуда обычно льется ручейком золотистое зерно, сейчас выглядывало кровавое месиво. В бункере стоял крик-стон Саши.
Кто-то, вскочив на лошадь, умчался в медпункт соседней деревни, другой раскалял телефон в конторе, вызывая больницу районного центра и требуя скорую помощь – за тридцать километров.
Минуты казались Саше часами. Неудобно завалившись на правый бок, он скрежетал зубами. Жгучая боль терзала не только ногу, но пронизывала все тело.
- Мужики, что-то надо делать, сколько уж мучается человек, - переживал рядом Купцов. – не знаю, как целиком-то не разодрало.
Комбайнер поднялся на площадку, щелкнул тумблером, выключил зажигание.
- Гена, не включай!!! – истошно заорал Саша из бункера.
- Да нет же, не бойся, не включаю.
Когда сбежалась добрая половина жителей деревни, там уже орудовали мужики с кувалдой и ломом. Саша страшным голосом умолял вызволить его из этого чертового капкана.
Подбежавшая, худощавая, маленького роста, с непокрытой головой, растрепанными темными волосами, женщина запричитала:
- Что ж это сделали с тобой, Сашенька! Охтиньки, какое горюшко свалилось на мою головушку…
- Мать, не трави мне душу, я и так исстрадался в этом проклятом бункере.
Мужчины, вооружившись ключами, кувалдой, монтировкой, дружно застучали по железу, пытаясь освободить Сашу.
- Кто побежал за медичкой-то?
- Д вон она, уже бежит!
- Обезболивающие уколы – капля в море, надо в райцентр звонить.
- Ты один умник, без тебя справились.
Подбежал звонивший из конторы.
- Если получится, вертолет обещали.
Мальчишки, не видевшие никогда винтокрылой машины, часто запоглядывали на темное небо.
- Скорей бы уж, напрямки не тридцать же километров от райцентра.
Прошло около часа. Саша все просил о помощи, бранился.
- Мужики, - раздался стон Паренькина, заставивший затрепетать сердца окружающих. – Скорее что-нибудь делайте, с ума сойду или умру, сил больше нет.
Маня голосила около большого колеса комбайна, проклинала хозяина огорода.
- Кровинушка моя единственная, собирался по осени в Армию, вот и попал, милый. Сыночек. Загубил мальца этот кулак. Отбегали ноженьки дорогие.
Кричащую мать удерживали за плечи женщины. Наконец мужчины, поддерживая Сашу, вынули шнек. Он уже был без сознания. В свете фар, освещающей автомашины, его передавали из рук в руки, опускали вниз. Лицо парня было бескровно, вместо ноги болталось на жилах какое-то темно-красное месиво будто тряпка.
Люди с надеждой смотрели на небо, прислушивались.
Наконец появилась скорая из районного центра. Доктор готовил кровь для переливания…
Солнце уже касалось крыш домов деревни, а люди с грустью встречали печальную весть, из дома Пареньки, о кончине Саши.

Держись, Рудик!
Рассказ

     «На недельку, до второго, я уеду в Комарово…», - воробушками выпрыгивают слова из приемника на кухне и, шмыганув через коротенький коридорчик «хрущевки», пронзают стрелой с ядовитым наконечником, сердце Рудакова…Он еще и сам не поймет – снится ли или наяву, но они все равно слышатся ему отчетливее, пробиваются, словно стеснительный первый лучик солнца на заре, будто сквозь кисею тумана в сырой ложбине, к помутившемуся сознанию, уже трелью соловья. «Неделя что ль прошла, как загудел? – открыв, наконец, глаза, с трудом соображал Саша, - точно: с прошлого воскресенья. Значит… Сегодня, должен быть, День Военно-Морского Флота. Надо бы с этим безобразием завязывать, да потуже, что ни на есть, на флотский узел. Штык рыбацкий, восьмерка, топовый, выбленочный.., - вдруг зароились в бушующей голове названия узлов, а их он изучал в мореходке, аж тридцать три, которые мог завязывать машинально, как семечки щелкать. А на срочной, в учебке, боцман достался, пожалуй, места не найдешь на всей земле, где бы умудрился уродиться такой «головорез» с пудовыми кулачищами: тут уж ничего не попишешь.  Против «танка» не попрешь, на его любой вопрос – любой ответ, как  Отче наш. Да-а-а,  «засосала  меня опасная трясина, я к маменьке еду с последним приветом…»  черт-те знает, что и  лезет в башку. А-а-а, так и так нехорошо, где наша не пропадала,  грех не остограмиться в такой день. «Все пропьем, а  флот не опозорим» - ненароком вспомнилась и шутливая поговорка дяди Жени за бутылкой горькой (он работал на СМП (Северное машинное предприятие) газо,- электро,- сварщиком; «клепал» подводные лодки и гордился тем, что с его легкой руки был удачно спущен на воду первый ледокол «Ленин» (царствие, дядьке, небесное, а на аккордеоне ша-а-арил. Бывало, в Молотовске, выйдет на улицу в накинутом на плечи пиджаке, пробежит пальцами по клавишам аккордеона, все девчата его были. Сам он был чернявым красавцем. Среднего роста, кряжист.
Что и говорить, оно может, придется вжарить по-настоящему, но только не напиваться. Вчера тоже – зарекалась ворона падаль не клевать.., а будто кто тыкает шилом в бок: ну, последние сто грамм.., ну, еще стопарик… А сегодня бестолковка гудит, словно колокол, на всю округу в Пасху. Все-таки, с завтрашнего дня, пора и ум копить, больше ни ногой в бар. – Александр схватился за левый бок: - нервишки пошаливают и снова дает знать о себе эта паршивая нога, только оторвать да выбросить, а раньше и танцором заправским был: в ДК и Таньку свою «откопал», у-у-у, стерва, как тут разобраться в бабах на танцульках – равносильно поиска иголки в стоге сена. Эх, судьбинушка! Все не так как у людей: с малолетства начала трясти за грудки. В семье рос один как перст. Батю с мамкой, одного за другим,  «забодал» рак желудка. Пришлось пару лет «понадоедать» тетке в деревне до пятнадцатилетнего возраста, а потом самостоятельно хлебать недосолы в одиночку. Вроде бы, на первых порах, мало-мальски повезло: направили после мореходки в Череповец на сухогруз «Волга – Балт – 20» . Тут чуток  и белый  свет повидал, в загранку ходили. Однажды, у нас, водолаз осматривал подводную часть корпуса, втюрился в его профессию по уши, пожалуй, похлеще, как Ромео в Джульетту. В военкомате, на приписке, на вопрос комиссии: «Где желаете служить?», без застенчивости выпалил: в Морфлоте – водолазом. Так и зафиксировали в приписном  свидетельстве… Эх, ма, - тяжело вздохнул Рудаков и, скрипнув софой, стал искать припухшими глазами своего верного помощника – костылек. – Мамочка, родная, знала б ты, на какие «рифы» наскочил твой сынок…».
Молодость – есть молодость, здоровья, как говорится, хоть отбавляй. Вот и Рудаков: без сучка и задоринки прошел все испытания на годность к службе в ВМФ. Через полгода, по окончании курсов водолазной подготовки Севастопольского учебного отряда, был направлен в Северодвинск. С самого начала ему везло, словно «утопленнику». Служба в 38 АСП (аварийно-спасательная партия) в порту два с половиной года проскочили, будто кошка в комнату, попавшись хозяйке на кухне с украденным мясом.
Бывало, товарищи, в увольняемые дни, тщательно готовились ко встрече с девушками. В положенное время строились в длинном коридоре для осмотра формы одежды и проверке знаний правил поведения в городе. Счастливчики, получив от дежурного увольнительные записки, и шмыганув за дверь казармы, покидали территорию порта через проходную с проворностью человека, случайно попавшего во двор к соседу с надписью: «Осторожно, злая собака!», а главный старшина Рудаков не спешил: его дорожка пролегала мимо складских помещений  по одну сторону, угольных куч НЗ (неприкосновенный запас) по другую, резко уводила влево вдоль причалов и обрывалась у того пирса, где ошвартовались РВК (рейдовый водолазный катер) с гражданскими специалистами. Привела она его и после увольнения в запас на РВК-397. Посмотрел, что к чему: тут, на Северах, и «забуксовал».
В первый рабочий день Александра встречали на катере, словно члена экипажа, вернувшегося из очередного отпуска. Одно только смущало Рудакова: «Вот они – водолазы: Федя Стрельник, Коля Зайцев, Леха Ананьев – натуральные «шкафы», кажется, такая  мощная грудь каждого выдержит давление на любой глубине, а я что?»
Тут еще, вроде бы и в шутку, бросил из капитанской рубки Николай Сидоренко: «Статен телом, а хорош ли делом», но…
Саша решил: «В конце концов, лицом в грязь не ударю, была бы шея, а хомут по ней всегда найдется». Был Рудаков высоким худощавым, но жилистым парнем, казалось, слился в единый мускул. Кто мог сравниться с ним по выжиманию двухпудовой гири? Наловчился отрывать ее от палубы одним мизинцем, а пудовку – хоть двадцать раз выжмет. На спортивной площадке для него перекладина – цирк, да и только. Вроде и парняга башковитый – втихаря стихи пописывает, не одну общую тетрадь прячет от посторонних глаз. Его в детстве звали цыганенком. Конечно, у ихней деревушки табором и не пахло: бывало, проезжали цыгане, так это по большаку за пять верст в стороне. А уродился чернявым, потом витушки на головке появились, как у барашка шерсть, слава Богу, у отца волосы – шестибальные волны Баренцева моря, а то быть бы битой не раз, по случаю ревности, матушке. Достигнув юношеского возраста, ну, вылитый батюшка: волосы – амурские волны, обувь-то – на размер меньше – сорок пятый, нос прямой, большой (к отцу-то, на срочной, так и назвали его – «носик»), глаза – ночь, а уж до чего ресницы «богатые», девки завидовали таким веерам, щеточка усиков над пухлой верхней губой. Одним словом, парняга вымахал статным, красивым. Думается, на такого женка должна Богу молиться: характер «подстрижен» под травушку-муравушку и, всякая там блажь не успела затесаться в его распахнутую душу, не пил, не курил. Иной подойдет к девчатам, не один «мешок» юмора насыплет, только успевай завязывать да оттаскивать, сто верст до небес и все лесом, а Саша своей скромностью и немногословием понравился.
- Рудик, шмотки на вещевом складе Шура подбирала или заказывал по высшему разряду в «Северном сиянии»? – уже через минуту скалил зубы Коля Зайцев.
- Что там уж на мелочи размениваться, только по высшему, – отшутился Рудаков и невольно подумал: «Сорока, что ль, успела принести им на хвосте?».
А имя, Рудик, прилипло к нему, будто репей к вельветовым штанам, сразу же, с первых дней в АСП. Следующий призыв даже не подозревал о существовании другого имени: «Рудик да Рудик», а в военный билет никто не удосужился заглянуть хоть краешком глаза. Командиры и начальники дальше воинского звания и фамилии не переступали в обращении к подчиненному, как будто это была ничейная полоса на границе, след оставил на ней – нарушитель. Когда перед демобилизацией, прозвучало в приказе комбрига на плацу: «Присвоить очередное воинское звание: главный корабельный старшина: главному старшине Рудакову Александру Викторовичу», вся АСП слажено повернула головы в его сторону, словно на тренировках, перед поездкой в Москву на Красную площадь для участия в праздничном параде. Столько было в их глазах недоумения и сочувствия в осторожном шепотке первогодка: «Какая это канцелярская «крыса» умудрилась исказить имя в приказе», что можно было подумать, как будто Рудаков, нарушив субординацию, прямиком ломанулся в каюту командира с жалобой через «голову» своего непосредственного начальника и теперь жди добротной головомойки от того.
Так и здесь, на РВК, и пошло, и поехало, как по накатанной дорожке: «Рудик». Да над этим он и не ломал голову: «Что мне, привыкать как собака к палке?».
При знакомстве с Танькой, не задумываясь, плюхнул: Рудик, а когда уже отпустил ее пухленькую ручку, будто провинившийся школьник, тут же признался: «Саша… Александр…, а это фамилия моя, Рудаков». Где уж там: ей первоначальное имя приглянулось сразу же, что папуасу безделушка. Куй железо, пока горячо – тут же попросила разрешения так и величать его – Рудик, словно бросила с его бывшего «Волго-Балта-20» последний якорь Холла (самый распространенный на флоте), который прочно зацепился за грунт, Саша и отнекиваться не стал, как-то даже лестно было слышать от этой красивой девушки, хоть и документ переделывай.
Вообще-то, Танюша была раскованным человеком, умела нащупать «интимную» нотку в разговоре, интересовавшую Рудика, после чего ему оставалось лишь кивать, будто поплавок удочки на зыбкой волне и поддакивать, а застенчивость медленно таяла, как свеча, перед образами. В один из летних вечеров она же и навела его на мысль безотлагательно сделать ей предложение.
Денег у Рудика, к тому времени, как говорится, куры не клюют. В приобретении квартиры проблема тоже дорогу не перешла, точнее – Морского проспекта, на который привез счастливый жених свою суженую на такси с острова Ягры из общежития на Макаренко.
Свадьбе было места мало не только в однокомнатной квартире, но и во дворе. Водолазы с каким азартом спускались под воду, с таким и проводили под венец молодоженов.
Витя Дымченко и на второй день лихо наяривал на гармошке уже в тельнике: водолазы давали «жару» под нее. Когда у них начинали «гореть» пятки от дробной пляски, затевали песни: то «На недельку до второго…», то «Лодка тихим давлением сжата…», а то, кем-то «подкинутые», затевали тосты под шумное веселье: «Кто-о-о роди-и-ился в январе, вставай, вставай, вставай, рюмку полную вина выпивай, выпивай, выпивай…». В «декабре» поднимались жених с невестой, что обычно заканчивалось дружным: «горько!».
В такие минуты, коля Заяц (так называли все Николая Зайцева), покидал ненадолго свою «зайчиху». Слегка косолапил к гармонисту.
- Витек, как дела?
- Пять баллов, - обнажал в довольной улыбке золотые зубы тот.
Заяц, отрепетированным движением своей «медвежьей» лапы, ловко начислял стопку Дымченко, себе наполнял до краев (со стороны казалось, что этот виртуоз ухитрялся в стограммовый стопарь вместить сто пятьдесят), со словами: «Ух, ты!» Виктор ревниво косил глаза на стопку Зайца, опрокидывал в рот недолитую свою, с блаженством крякал. Только не понятно было, к чему он относил это кряканье? То ли к горькой, а может, к гармошке, которую прижимал к себе так, будто стеснительную девку в полутемном уголке деревенского клуба, которая вот-вот упорхнет из его объятий.
Только Коля нарисовался, после очередного: «Кто родился в декабре…», выудил белую «головку», а гармонист хвать его за руку:
- Ну, заяц, погоди! – заговорчески добавил: - Мыкола, налей-ка и мне с «ух, ты!».
Тот недоуменно глянул на серьезного Дымченко, виновато улыбнулся:
- Понял, чем старик старуху донял…
- Так-то лучше, - прошипел гармонист, намеренно нагоняя на лицо тучность. – Ты, иуда, скоро будешь как заяц косой, а у меня ни в одном глазу. «Паши» за вас всех на «тальянке», - ворчливо отпустил он руку.
- Витек, за причененный тебе ущерб, с меня литр, - заискивающе попытался успокоить Заяц.
- Шила! (так называли водолазы спирт, который получали со склада Нинки Уваровой) – смело рявкнул на него Дымченко (гости в это самое время скандировали: «Горько!»).
- Что ты, Витек, окстись, не бери грех на душу.
- А за твое увиливание, еще и сала копченого прикупишь на рынке на закусь – не скупись, да и не вздумай отвертеться своим коротеньким «хвостиком».
- Будь по-твоему, душегуб, - разочаровано согласился, наконец, Заяц, прокосолапил на свое место, и до конца гулянки больше не отходил от жены.
Семейная жизнь у Рудика только начинала набирать обороты и вдруг стала чахнуть как безнадежно больной человек.
Что говорить: у любимой жены он был паинька: в горлышко бутылке не заглядывал даже в традиционные дни получек и авансов, жаловал ей все до копеечки, «налево» сходить – Боже упаси, к табачному дыму так с детства и не пристрастился, в еде не привередлив. Ладно бы уже переехал хребет полтинник, а то еще и тридцати ему не стукнуло; беда хитрющее подлизалась: так искусно по морде заехала, что до сих пор не очухается.
Моряки, как правило, хохмачи еще те: было собрались «сдать» Рудика вместе с водолазным костюмом в военно-морской музей в городе, как редчайший экспонат, а «спас» его от такого «благого» намерения товарищей водолаз-холостяк Вовка Бархатов (он же моторист, искусный волшебник – кок у плиты на камбузе), самый молодой: пригласил в ресторан «Волна» на свой юбилей – четвертак разменять. Сами понимаете, какой русский не любит застолья, когда под красную икорку еще вино «рекой», если что домосед, рак-отшельник? Ну, а Рудик, какой бы нейтралитет не соблюдал, отказ – кровной обиде подобен. Еще раз можно понять русского человека: не в Германии, братья-славяне по «наперстку» не пьют.
Кажется, изможденный оркестр, щедро «увитый лаврами» денежных купюр, только и «пахал» весь вечер на один банкет. Знай наших: гулять так гулять. Водолазы, для начала, видимо, из кромности, побыли прохожими, у которых на виду «шарил» на гармошке Геша Крокодильчик раз в году, а потом…, бывали, где сам черт ногу сломит: «В пивнушке с Костей-моряком», «в морской пучине с морским дьяволом», «сходили по трапу, будто открыли пять Америк», даже успели «покосить с зайцами трын-траву на поляне», а уж «в Комарово «слиняли» не на один месяц». Но Рудику здесь нужно отдать должное: держался как последний защитник Брестской крепости, умудрился пригубить только пару рюмашичек, да фужерчик «махануть», что и жена не заметила. Да ведь это – слону дробинка.
На автобусной остановке, у «Радуги», долго не могла расстаться подпившая компания, впору только и разъединить закадычных друзей пожарникам струей из брандспойта. Единственный, кто в этот вечер был скуп на «телячьи» нежности, так это Рудик. Он уже был готов, пропустив «Жигуленка», поторопить жену, на противоположную остановку, на которой уже шла посадка, как вдруг, из-за автобуса выскочил мальчуган, боясь пропустить свой, на той стороне, на Ягры. Расстояние от мчавшихся «Жигулей» до мальца измерялось не более, чем двумя секундами, а у Рудика не было в запасе для раздумий и одной доли секунды. Александру хватило мгновения, чтобы, в едином прыжке, слиться с пацаном. От мощного удара, тот, пролетев метра два, приземлился у тротуара. Корпус и левая нога Рудакова, по инерции, уже миновали зону опасности, а правая нога…
Пронзительный крик жены еще не успел коснуться его сознания – дальше словно в тумане…
Два раза побывала Таня в травматологическом отделении у мужа, а потом как в воду канула, но она ему запомнилась с сочувствующим, нежно любящим взглядом. Он, провалявшись на больничной койке в неведении около трех месяцев, оказался на лестничной площадке, опираясь на костыли. Ключом, который Саша обнаружил во второй передачке, открыл дверь своей квартиры с тяжелым чувством… На столе обнаружил записку: «Я уезжаю навсегда, не ищи ветра в поле. Рыбка ищет где глубже, а человек – где лучше. Прости, если сможешь».
- Вот это замочила, - хрипловатым голосом произнес вслух Саша, - в квартире хоть шаром покати – голые стены. «Прости, если сможешь», ну замочи-и-ила, чтоб ей ни дна, ни покрышки, - вдруг у него листок задрожал в руке, а спазмы, будто спрут, охватили горло. – Эх, как буду теперь жить дальше? Врачебная комиссия констатировала вторую группу инвалидности, будто в свое время прилепили ярлык – культ личности Сталину. Ведь и жили-то, хоть и немного, а душа в душу – получается, что она у нее с гнилинкой была. Дела-а-а. Что ждет впереди: теперь жизнь у меня будет походить на застоявшуюся воду в пруду. Покрывшуюся зеленью. Вспомнишь, пожалуй, не раз и воинскую службу: была по-своему трудна, но интересна. Одних только утопленников пришлось искать в различных водоемах и достать – трех человек, отпуска не успевали объявлять за отличную службу, - незаметно предался воспоминаниям Рудаков. – А первый глубоководный спуск. Помнится: к двенадцати часам вышли на корабле в расчетную точку. Небольшой район, огражденный буйками, хранил на стометровой глубине артиллерийский щит, затопленный после нескольких прямых попаданий. Первым уходит под воду Володя Горюнов. Глухо ударяют свинцовые подошвы по металлическим ступенькам трапа, он плюхается спиной на воду, а затем скрывается под ней. Медленно разматывается сигнальный конец со шлангом, уложенные бухточкой в корзине. Спокойно звучит голос матроса. Его обследование показало, что щит лежит на грунте вверх килем. Вдруг связь с матросом Горюновым прерывается, а частые подергивания шлангсигналом: «Выходи немедленно на поверхность», результатов не давали. Побледневший руководитель судоподъемных работ дает команду снаряжать старшину I статьи Рудакова, за ним старшего матроса Семевского. Рудаков сразу же определяет причину гибели матроса: шлангсигнал попал между бортом и острым углом подвески-мишени на матче, был передавлен. Дела-а-а, - снова вслух произнес Рудик и мысленно возвращается к действительности. Взять хотя бы из нашего подъезда, Володька Разумов без обеих ног, отчекрыжили ему по самое некуда, а с женой живет – не тужит, не бросила же на произвол судьбы даже такого калеку. А тут.., слов нет. Хватит, пожалуй, горевать, пора до «Ивушки» добираться в пивбар… Куда запропастился мой помощник? – обнаружив его на кухне, вышел на улицу.
В пивном баре, за стойкой, отработанными движениями рук, ловко начислял «жаждущим» чернявый, с вьющимися волосами, парень. Когда очередь подошла Рудакова, он, для начала, заказал сто граммов водки, кружку пива и бутерброд с колбасой.
Александр растягивал удовольствие за столиком почти полчаса. Глаза его были грустными, словно у больного ребенка. Не успел он повторить, как в дверях «нарисовались богатыри» - Коля Зайцев и Леха Ананьев, подошли к нему.
- Братаны, какими судьбами? – тяжело поднялся навстречу им Саша, и спрятав свои узкие ладони в их здоровенных лапищах одновременно у обоих, осведомился он у водолазов.
- Мимо «скакали», да вот, о пивной бар «споткнулись», решили по пивку вдарить, - слукавил Заяц.
- Ты сиди, сиди, мы сейчас подойдем, - забеспокоился Ананьев.
Через некоторое время, уставили столик водкой, пивом, закуской.
- Ну-с, за наш могучий, Военно-Морской Флот, за тех, кто бороздит моря и океаны, - первым произнес тост Леха.
Молча, закусили, выпили еще по сто граммов.
- Друзья, не иначе вас прибило сюда теплым течением Гольфстрим, - радовался, уже подзахмелевший, Александр. – Поди забыли, где я живу, не заглядываете.
- Как раз, сегодня, о тебе вспоминали, - широко улыбнулся Зайцев.
- Одно дело вспомнить, а другое – зайти, наговориться до «отрыжки» за бутылочкой винца.
- Мы намеривались взять в «циркуле» пузырь и прямиком к тебе, - виновато оправдывался Николай. – Ты, Рудик, никак стал выпивать?
- Жизнь-то метко саданула в «пах буцей», что до сих пор не могу опомниться, тоска всю «плешь» переела, будь она трижды неладна.
- Рудик, главное, не впадай в меланхолию, элементарно можешь загубить себя, - наставническим тоном, назидал Леха.
- Держись, Рудик! – крепко сжал его руку Зайцев. – По возможности, заходи к нам на РВК, гостем будешь. Да, кстати, завтра получаем у Уварихи на складе прибор IЛШ (водолазы так в шутку называли спирт) – один литр шила.
- Я очень признателен, спасибо, но это будет для меня медвежьей услугой с вашей стороны, ведь столько лет проработал с вами, не одну тысячу часов «отпахал» под водой, любил профессию водолаза, пуще меда. А теперь только и остается, что залиться там горючими слезами и разреветься, как белуга, на весь порт? Будьте уж лучше вы у меня желанными гостями, хоть в ночь, хоть в полночь, - будто констатировал Александр.
- Поверь, нам не безразлична твоя судьба. Держись, Рудик! – дружески похлопал по плечу и Леха.
В компанейской беседе, водолазы не заметили, как уже разменяли четвертый час.
Бармен нередко бросал на них настороженно любопытные взгляды.
Наконец, обнимая и похлопывая по спине Рудакова, друзья тепло прощались с ним.
- Саша, так и договорились – ты выходишь из «штопора».
- Слово моряка. Вы же меня знаете. Это была последняя стопка.
Саша, будто уличенный в чем-то нехорошем, улыбнулся самыми уголками губ и, пошатываясь. Заковылял через Морской проспект. На середине остановился, посмотрел назад.
Словно на штормовой палубе корабля, водолазы стояли широко расставив ноги. Сжав в кулак ладони, подняли в прощальном приветствии:
- Держись, Рудик!
- Мы в тебя верим! Держись, Рудик!

 

Валенки
Рассказ

   В этой местности деревни походили друг на друга своим житьём-бытьём. В пятидесятые годы особого достатка в семьях не было. Семья Посредниковых жила не хуже других и не лучше. Семеро по лавкам не сидело, тремя детьми обзавелись. Клавдия была и ласкана мужем и, попав под его горячую руку, бита. В основном это случалось тогда, когда ему не удавалось выпить. Обычно под вечер мотается по деревням, даёт наряды на следующий день колхозникам, а домой заявляется под хмельком. Днями по полям шастает, работу проверяет. И лишь в сенокосную пору бригадир не пил, чуть свет уже с выбитой косой на плече спешил на луга. Тогда ни один, даже самый шустрый, косарь не мог угнаться за ним. Широкий вёл прокос. К тому же оплата – 150 рублей за тонну сена.
Тут вроде бы и спокойно жить жене. Только иногда, уж так повелось, граблями стращал, если дома задержалась, вилами грозно махал, коль на стогу зазевалась.
А в молодости Володя выбирал жену по себе: с золотой косой по пояс, с точёными ножками, фигуркой – пройди да оглянись. Был он высокого роста, коренаст. На большой голове коротенький русый чубчик зачёсывал на правый бок, завлекал девчат весёлыми карими глазами.
Другой его Клаву на танец не пригласи – сразу пиджак долой с плеч, для разговора в сторонку отзовет. Женился, говорил: «На руках буду носить». А бригадиром назначили – и пошло-поехало: один поднесет, второй в дом на чарку затащит. Заколесил мужик. Дети пошли. Словно грибки, мальчики росли. Рыженькие, личики веснушками пересыпаны, от спелых колосьев в поле не отличишь. Подрос Васька, стал за малышами смотреть. А пошел он в школу – младших дома одних оставляли. Вот только с мужем Клавдии не повезло.
- Что ни день, то новые выкрутасы,- жаловалась Клавдия соседке.- Приходит смурной какой-то, раздражительный. Свихнулся, знать, мужик. У людей вокруг дома почти круглый год мужики хлопочут, а этот ирод только из избы тащит. А ребят-то трое, надо одеть, обуть, накормить.
- Да-а-а, твоей участи, Клавушка, не позавидуешь,- откровенно сочувствовала соседка. - Это ж надо, такой детина пропадает. Давно бы перетряхнул двор по брёвнышку, новый сарай поставил. Верзила под два метра вымахал, в пору и «пахать» на нем. Правду ли говорят, будто из Заостровья с Ниной… Таскаться начал.
- Может, и с ней. С него станется,- волнуясь, сняла Клавдия теплый, серой вязки платок и тряхнула золотистыми волосами. Они были длинные и рассыпались по плечам. – У Нинки вино не переводится. Гришка, мужик ее, в больнице валялся, а мой-то, паразит, сама видела, от нее выходил.
- Чем так жить, горе мыкать, гнала бы ты его в шею, к чертям собачьим. На меня бы так – давно без порток выставила б за ворота. Знаю я этих мужичков, только б зелья какого хлебнуть. Женка не знает, куда и спрятать-то последний рубль, все деньги готовы на водку перевести. Небось, своего не упустит,- сверкнула соседка жгучими, черными глазами.
Была она хоть и худощавой, но сильной. В такой инкриминирующей беседе ее ноздри всегда трепетали.
- Так-то оно так, но куда я без него-то. Ребятню кто будет подымать? Одной-то куда мне? Может, опомнится, все ж человек.
- Ну, смотри, смотри, Клавдеюшка, тебе виднее, но добром это не кончится, ребятишек жалко,- сетовала соседка.
- А как не жалко. Чужих жалеем, а тут свои. Иной раз и рад бы по яичку сварить, молока по стаканчику налить ребятам, да не из чего. Колхозу сдавай продукты – налог. Мой-то что пьет? Потому как в бригадирах работать легче. Хотя и любой-то мужик не переработает, не для себя старается. Зимой и делать нечего, только и соображают на троих. Это бабам достается в любое время года. Встают ни свет ни заря и ложатся позднехонько: все хозяйство на нас. За границей иначе. Говорят, хозяин земли круглый трудится, доходы имеет. Кабы у нас так. А здесь надеются на манну небесну. Как же, государство обеспечит…
Прошло четыре года, а Клавдии казалось, что ее мучениям не будет конца. Пьянки мужа продолжались. Его и с бригадиров сняли, исключили из партии.
Васька уже в пятом учился. Средний, Толик, нынче в школу пошел. Им бы кирзовые сапоги впору справить, старая обутка прохудилась, ноги мокрые в слякоть, но отец и ухом не ведет, не до этого ему.
- Сколько можно старые носить?- не раз говорила Клавдия.- В жару и в грязь, не вечны же они.
- Тебе, дуре, много покупали? В чунях да в лаптях прозябала!- кричал он ей в ответ.
С наступлением зимы еще хуже стало: валенки у ребят совсем развалились. После школьных занятий шел Вася к магазину и ждал его открытия по нескольку часов. Потом преодолевал заснеженную дорогу в пять километров. Больно стало смотреть матери на страдания сына, и вот однажды…
- Сыночек мой дорогой, подойдут тебе? Подкопила деньжат, купила черненькие валеночки, носи на здоровье.
Васька крепко прижал к груди валенки, благодарно посмотрел на мать.
- Мам, я примерю?
- Примерь, примерь. С понедельника в них и в школу пойдешь.
Вася долго не мог уснуть, думал о новых валенках: «теперь любой мороз и сугробы не страшны. Беречь буду, чтоб надолго хватило. Фуфаечка тоже пообносилась. Если бы ее заменить?.. Закончу шестой, на лето работать пойду. Хорошо бы пастухом, пастухам хорошо платят, целую кучу денег заработаю. Братишкам – обновки, сам бы оделся. Конфет купил бы много-много. И маме куплю подарков. В районном универмаге чего только нет, были бы деньги».
Перед глазами Васи все стояли его черные, ладные такие валеночки. И вдруг ему захотелось их снова посмотреть, потрогать.
Осторожно, стараясь не разбудить братишек, мальчик выбрался из-под одеяла, ступил на холодный пол. Но тут хлопнула входная дверь, загрохотало пустое ведро в сенях. «Не иначе пьяный отец возвращается»,- смекнул Вася, пристраиваясь снова у теплого бочка Толи. В спальне тревожно охнула мать. Мальчишка с волнением долго слушал шуршание спичечного коробка. Затем отец с хрустом вставил стекло десятилинейной лампы, тяжело плюхнулся на скамью. С бранью раздевался, шаркал босыми ногами по полу. Опять ломал спички, курил.
Как обычно, Вася с трепетным холодком в груди ждал, когда отец сомнет последний окурок в самодельной пепельнице-ракушке.
В раннем детстве он гордился батей, служившим на Северном флоте, любил, раскрыв рот, слушать зимними вечерами длинные рассказы отца собравшимся в избе деревенским ребятам. Прихватив целую стопку пурпурно-розовых, с затейливым рисунком, величиной с чайное блюдечко, морских ракушек, бегал на улицу, хвастаясь, с гордостью раскладывал их перед ребятишками… А сейчас, с затаенной обидой и неприязнью, томился мальчик в ожидании, когда отец дунет на коптящий язычок широкого пламени и, взобравшись на соломенную постель, громко захрапит. А дождавшись, пожалел в очередной раз мать, забылся крепким сном. Проснулся Вася, когда утро прокралось сквозь затейливое сплетение узоров шалуна-мороза на узком оконном стекле, но день еще не наступил. В такие дни родители уходят на работу затемно. Но мать всегда растапливала печь в пять утра, чтобы успеть задвинуть ухватом чугунки с едой для семьи и скота. Клавдия вышла первой. Володя искал на печи рукавицы.
- Вот куда поплыли денежки, они счет любят. Деньги не дармовые, собственным горбом заработанные, а тут чекушку не на что купить,- рассматривая новые валенки, недовольно ворчал он.- Сейчас оприходуем. Не плясали они в нашей избе,- радовался Володя, заворачивая их трясущейся рукой в тряпицу.
Громко хлопнула дверь. Мальчик заспешил к печи, но его мягких черных валеночков там не было. Может, завалились за печь? Но ни под палатями, ни за сундуком они не нашлись. Только вечером мать разузнала, что валенки отец променял на четверть самогона.
Клава, удалившись в чулан, тихо лила слезы.
- Сколько раз, сынок, у тебя прихватывало ноженьки в зимнюю стужу, примораживал мороз из-за плохой обувки, долго ль до греха?
Плакал и Васька.
Утром в понедельник, отказавшись от завтрака и стараясь не встретиться с сочувствующим взглядом матери, Васька натянул старые валенки, пошел к выходу, перекидывая ремешок походной сумки через плечо.
- Сынок,- остановила мать.- Возьми сетку и денег, хлеба надо купить.
Понуря голову, мальчик опустил в карман деньги и, открыв сумку, сунул между книг сеточку.
После уроков Вася направился к магазину на другой конец деревни. Зашел на крыльцо и, переминаясь с ноги на ногу, стал ждать. Тонкие, словно бумажные, подметки валенок пропускали ледяные иголочки, которые жалили сначала пальцы, затем всю стопу. Мальчишка то смотрел на безмолвный замок на двери магазина, то на дома, где так тепло и уютно. Потом вспомнил батину поездку в районный центр, привезенный белый хлеб из поселка, называемый батоном. Даже холодный, из мешка, он казался слаще пряника. Думал о пекарне, где бывал однажды с отцом за мукой. Завидовал заведующей Курчашихе, полной женщине,- ей всегда тепло, торопиться некуда. А здесь жди выпечку. От ступней замерзал и сам. Коленки содрогались от холода, тело пробивал озноб.
- Посинел-то, мальчонка, шел бы в избу погреться,- посочувствовала подошедшая женщина.- Что-то седня долго хлеба нет. Иди, иди, не морозь сопли.
- Я не замерз,- выдавил Вася.
«Вот прикопалась тетка,- подумал он.- Мальчонку нашла. Скоро школу окончу. Ее тут не хватало».
- Зря форсишь, поди околел совсем.
- Не-е-е,- на своем настаивал Васька.
- Ишь ты какой терпеливый. Во! Везут хлеб-то.
Мальчик увидел фургончик с хлебом на санях и появившегося заведующего магазином.
- Родимец тебя забей, никак опять чекушку пропустил?- встретила его словами женщина.
- Окстись, Валентина, ни в одном глазу.
- Вот шельма. Меня не проведешь, я вашего брата мужика как облупленного знаю. Свово за версту чую.
- Будет тебе, оглашенная.
- Давай, давай, открывай свой курятник, хлебушко принимай.
Вася купил пять буханок, заторопился домой. «На три дня хватит,- рассуждал дорогой, перекладывая сетку с плеча на плечо.- А там снова притащу».
Зимний денек короток, начинало смеркаться.
Дома он поставил на скамью хлеб, бросил в угол сумку.
- Ура-а-а! Васька мягкого хлебца принес!- подскочил Толя и, развязав сетку, отломил кусок хлеба.
- Ура-а-а!- подбежал и младший Валерка.
- Не ломайте руками, опять мамка ругаться будет. Ножик возьмите, отрежьте.
- Вась, а Вась, я пойду к Мишке уроки делать?
- Там не балуйтесь, к ужину как штык.
- Толик, я с тобой хочу-у-у,- дергал за рукав Валерка.
- Мешать будешь.
- Не буду. Вот увидишь, не буду.
- Ладно, одевайся.
Прихватив ведра, Вася побежал по узенькой тропке к колодцу. Наносив воды, пошел за дровами. Разжег лучину, положил под сухие поленья. Когда в печке весело загудело, мальчик в полутьме стащил валенки и, переставляя непослушные ноги, забрался на печь. Затолкав их под разостланные тряпки, прилег. Ступни горели, будто в огне. Конечности пощипывало, отдавая резкой болью.
Давно закончили свой незатейливый танец блики пламени из печки, высвечивающиеся в дырочки и щели неплотно прикрытой дверцы. Последний уголек мигнул и погас. Мальчик корчился от боли, изредка приглушенно стонал. Хлопнув дверью, зашла мать, от порога заговорила:
- Чего это малец сегодня лампу не зажгет,- подошла к столу, нащупала спички.- И в избе холодина, хоть тараканов морозь,- заглянув в печку, Клавдия рассердилась.- Это ж надо, труба полностью открыта, в лежанке ни уголька, все тепло в трубу вытянуло. И где его носит, окаянного.
Мальчик завозился на печи, охнул. Спустился на приступок, но от боли в ногах упал на пол.
От резкого крика сына она остановилась, замерев на мгновение, а затем бросилась к нему, схватила за руки. Вася стонал.
- Сынушка, что творится с твоими ноженьками?- ужаснулась мать.- Распухли-то как! Эх, горе мне, заморозил, видно.
Всю ночь Клавдия просидела у постели сына, укрывая ему ноги и плакала, проклиная мужа-пьяницу. Под утро Клавдия подступила к нему:
- Угробил мальца. Одевайся, запрягай лошадь. Совсем измаялся сыночек, ноги опухли. Что наделал ты, змей подколодный, надумался валенки пропить,- заморгала она часто красными глазами.
…Клавдия отпросилась с работы. Дома тоже не смогла ничего делать. К вечеру, позвонив из конторы колхоза в районную больницу, она узнала об ампутации обеих стоп. «Калека!»-только и смогла вымолвить убитая горем женщина, уронив телефонную трубку.
В этот вечер Володя пришел домой рано, представ перед семьей трезвым.
- Ты чего расселась на табуретке, словно нахохлившаяся курица перед дождем? Овечки блеют в хлеве, корова подает голос во дворе, поди, еще не доила?
- Тебе хоть бы что, паразит эдакий, а сынушка бедненький безногим остался.
- П-правду говоришь?
- А то нет,- разрыдалась жена, прикрывая фартуком бледное лицо.
- Вот те раз,- произнес осипшим голосом Володя и, почувствовав дрожь в коленях, опустился на скамью у стола, обхватил руками голову.
Тихие сегодня ребятишки, отодвинув занавеску, испуганно глазели с печки.
«Разум, видно, помутился у меня,- с горечью размышлял Володя.- За что так жестоко наказал Ваську, в чем он виноват? Моя вина отплатилась невинному. Жизнь ему подарил двенадцать лет назад, не чаял души в первенце-мальчишке, а тут искалечил, лишил радости навсегда. Как смотреть в глаза жене, односельчанам? Хоть на край света удирай. Мальчонка, однозначно, не простит, проклянет во веки веков. Мучиться будет не только он, а вся семья. Не прощу себе такую дурость, буду казнить себя до гробовой доски. Что делать?»
На следующий день, добравшись до районного центра, Клавдия отыскала двухэтажное здание из красного кирпича. Неприветливым ей показалось оно, даже пугающим, нагнетающим щемящую тоску. Проходя по темному коридору, она вся сжалась, боясь сорваться в своем неутешном горе, нарушить тишину этого дома, и, приоткрыв осторожно дверь, крадучись подошла к коечке сына.
- Здравствуй, сынок,- тихо выдавила она, развязывая узелок.- Вот, сынушка, купила тебе гостинцев. Твои любимые шанежки с картошкой. Конфеточек в сельмаге взяла, халвы вот… Ешь на здоровье, поправляйся,- рыдания душили ее, когда она смотрела на близкое осунувшееся личико сына, дрожащими руками поправляла сбившееся одеяло.
Володя, промучившись вторую ночь, на другой день поехал к Васе.
Он неспешно шел мрачными коридорами, готовый в любой момент повернуть назад, убежать подальше от этой палаты. Страшно и жутко было ему приближаться к двери, которая теперь отделяла сына. Володя пребывал будто в кошмарном сне. Собравшись с последними силами, взялся за дверную ручку и еще долго колебался. Толкнув дверь, несмело шагнул через порог.
Васька смотрел невинными глазенками на отца, словно смиренный барашек, идущий под нож хозяина.
Влажные глаза отца выдавали тревогу, мольбу. Стыдно было Володе предстать таким здоровяком перед щуплым, искалеченным мальчишкой. Он, переставляя непослушные ноги, неуверенно подошел к кровати, опустился рядом на стул, держа что-то завернутое в тряпицу. Долго молча глядел на сына. Потом с натугой, прерывающимся голосом спросил:
- Что, Вася, больно тебе?
Вася ничего не отвечал ему. Душа его разрывалась от обиды на части. Он отвернулся к окну, и было видно, как по его исхудалым щекам на подушку капали слезы.
В этот день сестры и нянечки в больнице узнали, как у гардероба, уткнувшись в его перегородку, плакал мужчина, а сутулые плечи вздрагивали от тяжелых беззвучных рыданий.

 

В физиотерапии
Юмореска

     Кто прибыл на аппарат «электросон», просим убедительно не храпеть. Ваше такое извращенчество в других лечебных кабинах пагубно действует на больных и даже на здоровый медперсонал.
Через неделю, рядом, появляется вторая инструкция – предупреждение: «Обращаемся ко всем храпунам. Просим, если хотите, предупреждаем в последний раз, последнее китайское. Если и на этот раз не внемлете нашим притязаниям, будем применять санкции по прекращению зверского храпа придавливающее – пережимающим путем остановки храповика и сонной артерии. И в конце концов, не вынуждайте нас применять вынужденное, что окончательно излечит на всю жизнь, крайнее японское – хара – хири».

Улица Останков
Юмореска

     Меня провожала жена со слезами на глазах в командировку.
В город Риск я прибыл через несколько суток утром. У редкого прохожего справился об улице Останков.
- Ее найти просто, только запоминайте названия улиц и переулков, - охотно согласился помочь мужчина. – Сейчас будет переулок Толстяков, потом попадете на улицу Мясников. За магазином Вампир сразу повернете влево на улицу Кровопийц. По ней пройдете на улицу Оглоедов и вправо по переулку Обглоданных до улицы Скелетов. Метров через девятьсот свернете влево по улице Черепов. Затем проходите бульвар Позвоночных и вы уже в двух шагах от улицы Останков. Спрашивать не стесняйтесь у людей себе подобных, язык, как говорится, до могилы доведет.
Я поблагодарил мужичка и тронулся в путь… К вечеру следующего дня я ступил на улицу Останков тенью.
Жена же приняла меня за приведение.

 

Ум короткий, а волос длинный
Юмореска.

     Только один день и только в чистый четверг на страшной неделе принимаем волосы. Дорого. Ну очень дорого. Натуральные мужские и женские усы и бороды. И часы наручные в желтых корпусах. Причем здесь часы – непонятно, когда принимают в парикмахерских «Оксана», «Светлана», «Дина» и «Марина».
В желтых корпусах выделено жирным шрифтом, нужно понимать, намек, что еще и в золоченой оправе, посему как принимают в женских парикмахерских. И оплата, и скрыто все за ширмой.
И в зависимости от длины и качества. От тридцати пяти сантиметров до трех с половиной метров, седые и окрашенные от сорока пяти сантиметров, до четырех с половиной километров. Кому за сто лет и кучерявым – скидка. Кавказцы живут дольше, до трехсот лет, так скидка, кому за триста пятьдесят.
С паршивой овцы, хоть шерсти клок. Постоянным клиентам со скальпами – в не очереди. Чем больше, тем лучше. Тарзанам, снежным человекам, в любое время года. Шиньоны без вшей, клопов и тараканов, а то будет выщитано в пользу нас на разные морилки и капканы. Пьяных и с фальшивыми бородами Дедов морозов просим не беспокоить. Снегуры и снегурочки в любом виде. Брови и ресницы не общипанные. Уши и грудные клетки волосатые, руки, ноги не бритые.
Я стал растить волосы, как в песне: «…целуй меня везде…»
Зашел в одну из этих парикмахерских, а вышел гол как сокол.