Литературовед, литературный критик, краевед, публицист. Окончил факультет романо-германской филологии Калининского (ныне Тверского) государственного университета. Кандидат филологических наук, доцент Тверского государственного университета, член Союза писателей России, член Союза журналистов России, член Тверского городского клуба краеведов. Автор книг «Поэзия Спиридона Дрожжина» (2005), «Аполлон Коринфский: неизвестные страницы биографии, письма, стихотворения» (2005) и четырёх литературно-критических сборников. Лауреат литературной премии имени М. Е. Салтыкова-Щедрина (2006). Член редколлегии журнала «Бийский вестник» (г. Бийск Алтайского края). Публиковался в различных литературных альманахах, а также в федеральной, региональной, городской и районной газетно-журнальной периодике. Специалист по связям с общественностью творческого объединения «Струны души». Живёт в г. Твери.

РЫЦАРСКАЯ КРАСОТА ИСКАНИЙ

К 130-летию со дня рождения русского поэта Николая Гумилёва

Жизнь почти каждого выдающегося поэта рано или поздно превращается в миф. Жизнь Николая Степановича Гумилёва – это миф вдвойне.

Он блистал ярчайшей звездой в культурном космосе русского Серебряного века. Непревзойдённый волшебник стиха, покоряющий умы и сердца современников то изящно-изысканными, то алмазно-твёрдыми строками. Тонкий и порою беспощадный критик, оставивший в своих «Письмах о русской поэзии» россыпь философски глубоких, полемически неотразимых и образно эффектных суждений о современной ему поэзии и литературной критике, которые сегодня также свежи, как и в начале ХХ века. Родоначальник акмеизма, ныне обретающего своих продолжателей. Воин, путешественник, разведчик – и храбрец во всех этих мужских ипостасях. Первый муж Анны Ахматовой. Отец историка-этнолога, переводчика с персидского языка, доктора исторических и географических наук Льва Гумилёва. И – жертва кровавого Молоха Октябрьского переворота: 25 августа 1921 года Николай Гумилёв был расстрелян по постановлению Петроградской ГубЧК за участие «в заговоре против Советской власти». На стене камеры поэт оставил слова: «Господи, прости мои прегрешения, иду в последний путь. Н. Гумилёв».

Не спасёшься от доли кровавой,
Что земным предназначила твердь.
Но молчи: несравненное право –
Самому выбирать свою смерть.

Тайный осведомитель ЧК, поэт С. Бобров позднее рассказал Г. Иванову о смерти Николая Гумилёва: «Знаете, шикарно умер. Я слышал из первых уст. Улыбался, докурил папиросу… Даже на ребят из особого отдела произвёл впечатление… Мало кто так умирает…».

Сегодня книги Н. Гумилёва вышли уже в десятках (если не сотнях) изданий. Вот только какое место занимает его поэзия в духовном мире наших современников – людей, перешагнувших порог III тысячелетия? Не стал ли Николай Гумилёв для многих давно уже просто легендой, сказочным (или полусказочным) мифом, а его стихи – лишь достоянием истории литературы? Или же они всё-таки живой огонь, заставляющий просыпаться по ночам, рваться из круга серой повседневности в «…кручи необорные, снега серебряных вершин», внимая «гулкому грохоту лавин», и вообще смотреть на мир по-другому?

Поэзия Николая Гумилёва привлекает, прежде всего, изобилием жгучих тайн, величавой остротой философских ребусов и неустанно бьющей через край страстью к их разгадке:

Но я живу, как пляска теней
В предсмертный час больного дня,
Я полон тайною мгновений
И красной чарою огня.

Мысль поэта, прочерчивая размашистую космическую траекторию, попутно вбирает в своё творческое «я» все антиномии бытия:

Мне всё открыто в этом мире –
И ночи тень, и солнца свет,
И в торжествующем эфире
Мерцанье ласковых планет…

Удивительные стихи! Сотканные из простых, ясных, общеупотребительных слов (из торжественных поэтизмов – только «чара» и «эфир»), но сколько в этих строках упругой экспрессии, я бы даже сказал, невидимой внешне образной напористости. Наверное, это было как раз в характере Гумилёва – всегда грести против течения, идти наперекор судьбе. Провозглашение акмеизма как новой поэтической школы многими маститыми литераторами было встречено в штыки. А в действительности акмеизм, отрицая узкие формальные рамки символизма, стремился расширить их до безграничности, раскрепостить слово «силой огненных мечей».

Я печален от книги, томлюсь от луны,
Может быть, мне совсем и не надо героя,
Вот идут по аллее, так странно нежны,
Гимназист с гимназисткой, как Дафнис и Хлоя.

И в то же время в июне 1912 г. в письме Анне Ахматовой из бежецкого Слепнёва прорывается нечто совсем противоположное: «Каждый вечер я хожу по Акинихской дороге испытывать то, что ты называешь Божьей тоской. Как перед ней разлетаются все акмеистические хитросплетения. Мне кажется, что во всей вселенной нет ни одного атома, который бы не был полон глубокой и вечной скорби».

Александр Блок писал об акмеистах, явно пуская критическую стрелу, прежде всего, в Н. Гумилёва, что они «не имеют и не желают иметь тени представления о русской жизни и о жизни мира вообще…».

Не будем возводить это резкое суждение другого русского гения в абсолют: эстетические споры всегда естественны, а в ту пору они были индикатором, нормой и катализатором литературной жизни. Однако для Николая Гумилёва поэтическое творчество обретало высший смысл именно в неотрывности от реальности, заполненной человеческими болями и печалями:

Если хочешь ты яркие дали
Развернуть пред больными людьми,
Дни безмолвной и жгучей печали
В своё мощное сердце возьми.

Жертвой будь голубой, предрассветной…
В тёмных безднах беззвучно сгори…
…И ты будешь Звездою Обетной,
Возвещающей близость зари.

Мотивы возвышенной жертвенности и вселенской скорби пронизывают всю лирику Гумилёва. Проявляясь в отдельных стихотворениях то явно, то скрыто, они переплетаются и с романтической экзотикой («Послушай: далёко, далёко на озере Чад // Изысканный бродит жираф»), и с юношеской дерзостью умудрённого мужа, сдобренной слегка эпатажным, но аристократически элегантным, эстетством:

Моя мечта надменна и проста:
Схватить весло, поставить ногу в стремя
И обмануть медлительное время,
Всегда лобзая новые уста…

Итак, эстет, романтик, акмеист… Каким удалённым от социально-насущных проблем, будораживших российское общество начала ХХ века кажется всё это... Но грянула Первая мировая война и Николай Гумилёв вновь пытается оседлать строптивую судьбу. Из-за «близорукости правого глаза и некоторого косоглазия» он не подлежал призыву на военную службу, но, придя в конце августа 1914 года на очередное заседание в редакцию журнала «Аполлон», шокировал собратьев по перу фразой: «Всё, иду на фронт!» И уже 24 августа Гумилёв был зачислен в маршевый эскадрон лейб-гвардии уланского полка. Проявленные в первых боях хладнокровие, находчивость и умение быстро и должным образом реагировать на неожиданно возникающую опасность привели поэта в конную разведку. За одну из ночных вылазок 24 декабря 1914 года Гумилёв был удостоен Георгиевского креста 4-й степени, а позже – 6 июня 1915 года – Георгиевского креста 3-й степени. Согласно статуту этой воинской награды, она давалась исключительно за боевые дела, всегда связанные с повышенным риском для жизни…

Я за то и люблю затеи
Грозовых военных забав,
Что людская кровь не святее
Изумрудного сока трав.

В мёрзлых окопах, под пулями врагов Николай Гумилёв воплощал боль России, страдающей от ужасов и огня войны, но по-прежнему хранимой Богом:

Та страна, что могла быть раем,
Стала логовищем огня,
Мы четвёртый день наступаем,
Мы не ели четыре дня.

Но не надо явства земного
В это страшный и светлый час,
Оттого, что Господне слово
Лучше хлеба питает нас.

Николай Гумилёв везде оставался поэтом. О его стихотворении «Война» можно написать целое исследование. Приведу лишь начальное четверостишие, которое поражает дерзостью поэтизации страшного оружия, повсюду сеющего слепую смерть:

Как собака на цепи тяжёлой,
Тявкает за лесом пулемёт.
И жужжат шрапнели, словно пчёлы,
Собирая ярко-красный мёд.

В 1918 году из Парижа поэт вернулся в охваченную революцией Россию. Никогда не смог бы он, русский душою, превратиться в эмигранта:

О, Русь, волшебница суровая,
Повсюду ты своё возьмёшь.
Бежать? Но разве любишь новое
Иль без тебя да проживёшь?

Казалось, Гумилёв полон сил, вовсю творит, считая, что без написанной строчки любой день потерян безвозвратно. Его книги «Костёр», «Шатёр» и «Огненный столп» отмечены печатью зрелого, высшего мастерства. Однако в них уже не было ни романтического флера, ни акмеистического бесстрастия. Всё больше усиливается натиск мрачно-тяжёлой символики (что, по сути, означало возврат к поэтике символизма), смутных предощущений «непоправимой гибели». О своём грядущем расстреле поэт с пронзительной простотой рассказал в стихотворении «Рабочий»:

Пуля, им отлитая, просвищет
Над седою, вспененной Двиной,
Пуля, им отлитая, отыщет
Грудь мою, она пришла за мной.

Упаду. Смертельно затоскую,
Прошлое увижу наяву,
Кровь ключом захлещет на сухую,
Пыльную и мятую траву.

Нам остаётся лишь поражаться этому почти буквальному пророчеству. Воистину выбирать и предвидеть свою смерть – удел и привилегия великих.
Матрица смутного времени, метафорически претворённого Н. Гумилёвым в образе «заблудившегося трамвая», очень легко проецируется на день сегодняшний.

Понял теперь я: наша свобода –
Только оттуда бьющий свет,
Люди и тени стоят у входа
В зоологический сад планет…

Не так ли мечутся сейчас многие из тех, кто не разучился мыслить и не желает быть жвачным потребителем иллюзорных, виртуальных аналогов жизни и творчества. Духовность – вот что утратила послереволюционная Россия для Николая Гумилёва. Духовность – вот чего катастрофически недостаёт России постсоветской. Сомкнулся круг времён:

Где я? Так томно и так тревожно
Сердце моё стучит в ответ:
Видишь вокзал, на котором можно
В Индию Духа купить билет.

В 1908 году поэт Иннокентий Анненский написал о втором сборнике Н. Гумилёва «Романтические цветы» так: «Зелёная книжка отразила не только искание красоты, но и красоту исканий». Да, именно красота исканий – пытливых, настойчивых, страстных и грозных – давно вознесла поэзию Николая Гумилёва в пределы бессмертия.

И я из светлого эфира,
Припомнив радости свои,
Опять вернулся в грани мира
На зов тоскующей любви.

А, скорее всего, он из этого мира никуда и не уходил.