ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

Ю.М. Никишов
СЛОВО О ДРУГЕ

<< Ю.А. Козлов

С моим тезкой Юрием Козловым судьба свела меня на самых важных для каждого жизненных перекрестках.
Владимир Захарович Исаков (светлый человек, недавно окончивший жизненный путь), в ту пору редактор областного отделения издательства «Московский рабочий», вручил мне только что вышедшую книжку «Коростели в сыром логу». Автор мне незнакомый. Книжка включала заглавную повесть и несколько рассказов. Прочитал – и был очарован ею. Написал рецензию в тогдашнюю «Калининскую правду». А вскоре зашел к Исакову – у него посетитель, высокий крепкий мужчина. Исаков представил нас: вот писатель, вот критик.
На улицу мы вышли вместе. День зимний, хотя морозец умеренный. На Козлове пальто осеннее, но он спокоен, не ежится. Из первого нашего разговора запомнилось, что разочек Козлов взял нарочитую ноту: мы, провинциальные… Моего жизненного опыта уже хватало, чтобы увидеть: это ежик выставил защитные колючки. Дескать, вы тут с университетских вершин можете всякое вещать, а мы еще не всякому слову поверим. После подтвердилось: никаким комплексом неполноценности Козлов не страдал, делал свое дело уверенно, так, как хотел и как мог. В одной из последних своих повестей он рассуждает:
«Слушаю птичий народец и думаю: вот бы и нам, слабым людям, так называемым писателям, честно дудеть в свои дудочки. Тоже ведь славим бытие. Кому Богом отпущена златая труба – тому на весь мир. Кому на балалаечке отпущено – пускай не ней и бренькает, а не хватается за трубу, не пыжится, выдувая сплошную фальшь.
Жизнь не обманешь! Если вороне назначено каркать, хоть оклей ее до хвоста званьями «народная», «заслуженная», «непревзойденная», соловьиных трелей она не выдаст.
Живу, никому и ничему не завидуя, в согласии с природой и, главное, с самим собой».
Мы обменялись адресами, и вот я получаю рукопись: это повесть «Мраморная пепельница». Машинопись, автором правленная. Эта правка доставила мне дополнительное удовольствие: отчасти увидел, с какой настойчивостью работал писатель. Вот стояло вполне нормальное слово – нет, зачеркнуто, вписано другое, значительно выразительнее.
Здесь я нарушу последовательность. У Козлова был книжный шкаф, битком набитый вариантами его рукописей. Когда после кончины писателя жена открыла этот шкаф, то и ахнула: он почти опустел. Соседка по огородному участочку (был у них такой совсем недалеко от дома) рассказала: приходил сюда Юра, костерки жег. Вот, оказывается, что на тех костерках горело. На то воля писателя, но для исследователей его творчества потеря невосполнимая.
«Мраморная пепельница» была позже напечатана в журнале «Волга» с пометой «повесть-пародия», хотя редакционное предисловие заканчивалось словами: а, может, это и пародия. Никакая это не пародия! Повесть построена на перебиве времени. Начинается с того, что молодой писатель Витязь Шапкин сочиняет детективную повесть из времен Гражданской войны, повесть уже печатается главами в журнале, редакции и читателям нравится, редактор требует продолжения, а у автора творческие затруднения. В довершение беды в Москве (по колориту это предвоенная Москва) появляется не кто-нибудь, а персонаж шапкинского сочинения белогвардейский контрразведчик поручик Козельский и похищает очередную главу! Обнаружив это, снаряжается бравая команда из жильцов дома, в числе которых автолюбитель Фердинанд, только что отреставрировавший допотопный Мерседес. На нем и отправились на выручку – и, конечно, попали в 1919 год…
В наше «постмодернистское» время прием смешения времени и пространства не только встречается часто, но и стал модным и зачастую вырождается в самоцель, порождая чтиво. Не то у Козлова. Он писал повесть, когда о моде на такого рода фантазию не могло быть и речи. Самое важное – какую нагрузку несет литературный прием. Если считать главной целью литературы познание жизни, то в «Мраморной пепельнице» наблюдается такая картина: сюжет (а он увлекательный!) – чистой воды выдумка, а итог – достовернейшая панорама жизни как предвоенного московского двора, так и давнего захолустного южного городка. Детективы обычно держатся на сюжете, на интриге. А тут, плюс к этому, – целая галерея искусно выписанных портретов: кто ни попал в поле зрения Козлова, наделен характером. Есть портреты, проработанные подробно, а иногда и нескольких штрихов достаточно, чтобы внятно обрисовать персонажа. Оценим: литература – это человековедение. Ко всему прочему Козлов написал веселое произведение, которое лучится юмором, и этот юмор добрый.
Если читатель не просто читает, а еще и размышляет о прочитанном, то «Мраморная пепельница» дает много поводов для таких раздумий. Тут сочиняемый сюжет перетекает в жизнь, а жизнь становится предметом изображения. Если разобраться, писатель при всем старании не может копировать жизнь. В формах жизни мы живем, как только жизненное явление становится предметом художественного изображения, оно перестает быть жизнью, а становится художественным образом, подобием жизни, не иначе. Формы условности литературного текста очень разнообразны, но все они в одних скобках; степени условности можно различать, но условны все формы литературы. А дальше возникает вопрос о связях произведения с жизнью, для подлинной литературы эта связь крайне существенна. «Завиральная» повесть Козлова – замечательное реалистическое произведение.
Многие читатели живут при убеждении, что жизнь – это одно, а литература – совсем другое. Так оно и есть, но связи между ними, перетекание одного в другое привлекают далеко не всех. Повесть Козлова может служить уроком для читателя. Что повесть придумана, это не прячется, а даже выставляется на вид, но под пером писателя возникают живые, достовернейшие сцены и лица. Жизнь и литература – разные вещи, но понимание связей между ними преодолевает разделяющую их дистанцию.
Я вернул рукопись, приложив к ней очень длинное письмо, удивившее Юру своей величиной. Замысел и многое горячо одобрил, но набралось порядочно частных замечаний. В последствии Козлов очень активно поработал над рукописью. Эта работа нисколько не была механической: ах, мне указали на какое-то упущение, его я и поправлю. Эта работа была творческой и самостоятельной. Тщательно проработан сюжет, появились новые персонажи и сюжетные ходы, была дана сюжетная роль заглавному предмету. В доработке своих вещей Козлов всегда оставался неугомонным. Друзьям приходилось буквально выцарапывать у него рукописи, которые потом проходили в издательствах легко и просто.
А вскоре я получил от Козлова бесценный подарок: рукопись объемом в 30 машинописных страниц под названием «Плач о людях ушедших». Тридцать страничек, понятно, прочитываются за один присест, но дело не в этом. Рукопись захватывает и от себя не отпускает. И после дня три ходишь, наполненный только ощущением прочитанного. Я обычно убирал ее в сторонку, чтобы под руку не попадалась, и не часто, может, через год, перечитывал заново, и первоначальное потрясение не тускнело, повторялось.
…Сидит старик, свидетель и участник событий Смутного времени, и скрипит гусиным пером, пишет о том, что видел, что пережил, – на память внучонку. Остановится – и не ясно, сможет ли продолжить свое писание. Но он упрям, продолжает.
Рукопись написана чистейшим современным языком. Я задавал Козлову вопрос, возможно ли такое. Почти четыре века миновало, как же изменился язык! Выбор писателя был осознанным. За плечами Козлова всего лишь средняя школа, в университетах обучаться не довелось. Но он был образованнейшим человеком. «Чтение – вот лучшее ученье», – напутствовал Пушкин своего младшего брата. Всю жизнь Козлов читал много и жадно. Круг чтения мог показаться неразборчивым, а он всюду находил интерес. Козлов был даже знаком с пытошными записями. Понятно, когда человека допрашивают «с пристрастием», он говорит простыми словами, без литературных украшений. Козлов и заключил, что в ту пору была колоссальной разница между разговорной и письменной (литературной) речью. Это верно. Когда уже на рубеже XVIII и XIX веков выдвинули лозунг писать как говорим и говорить как пишем, это староверами воспринималось как кощунство. Разговорный язык тоже, конечно, изменялся, но основу сохранил неизменную. Вот герой Козлова и пишет простыми словами, и они за душу берут. Козлов – до времени – был убежден и в большем, что русский человек – всегда русский, хоть и носил другую одежду и занимался другими делами (об этом писатель прямо сказал в повести «Секретная батарея»).
Со временем обменялись – с ночевками – визитами. У меня, когда укладывались, Козлов полистал книжечку. Выбрал из серии «Библиотека приключений» какую-то старую малоизвестную переводную. Читает и похохатывает. Я спросил, что он там нашел смешного.
– Язык!
Вот что значит профессиональный подход.
К нему в Кувшиново я выбрался разок, отозвавшись на многократные приглашения на рыбалку. Был наказ привезти удочку и обуться в охотничьи сапоги. Удочка нашлась да и сапоги как наследство от тестя, но, увы, старые, не раз чиненные (заплатки-то не грех было бы обновить).
Вышли к самым ранним автобусам. К нам присоединился Геннадий, давний друг и спутник Козлова по лесным блужданиям (он изображен в «лесной повести» «В гостях у бобров»; там друзья зовут друг друга отчествами – Андреич да Федорыч).
Поехали. Дальше – «остановка по требованию», у знакомого моим проводникам места. Пеший марш-бросок, не слишком продолжительный, по еле приметным тропинкам. Вышли на место, накопали червяков.
Обещана ловля хариусов. Оказывается, и в наших краях – ан, далеко не везде – водится эта сибирская рыба. Говорят, она пахнет огурцом. Я нюхал – не унюхал. Впрочем, и огурец знаю на вкус, а запаха его не улавливаю. Козлов и над своим обонянием подшучивал: «…у меня обоняние если не совсем никудышное, то улавливающее только запахи мужественные и грубые: медведя, развешанных на просушку портянок, печеной картошки, тлеющих сигарет «Прима», раскаленного солнцем асфальта, водочного перегара…» Мое обоняние никак не острее, в парфюмеры профессионально не пригоден. Но разве в запахах дело!
Ловля хариусов – ловля ногами. Тут не то, что облюбовал местечко, да и присел на всю зорьку. Тут поймал рыбешку – и шагай дальше.
Начали ловить – в ручье, шириной в хорошую канаву. Дальше омуток попался, потом ручеек влился в речку, тоже не очень-то широкую. Рыбка однако попадалась. Ловились только хариусы, другие и не клевали. Зарились на червячка мелкие, «сеголетки», и покрупнее, двухлетки.
Пришло время – привал на обед. Почистили рыбу, друзья профессионально разожгли костерок, приладили на него котелок, не замедлила и уха поспеть. Подобная описана Козловым в «лесной повести»: «Уха удалась на славу… Просто рыба, вода, соль. Но скажу не бахвалясь – такой ухи немногим отведать приходилось». Я стараниями друзей сподобился насладиться. Вкусовые ощущения на языке не удержишь, а память об этом пиршестве сохранится навсегда.
Спиртного у нас не было, может, и потому, что наш вояж на природу состоялся в самый пик горбачевской антиалкогольной кампании. Но по этому поводу мы не комплексовали: хватало пьянящих ощущений совсем другого рода.
У Гены был с собой его неизменный фотоаппарат, после получил я пачечку фотографий. На одной сидим мы с Козловым на валежине, он что-то рассказывает – с жестом, расставив ладони. На обороте карандашиком остроумная надпись: «Во, какие водятся, но… не ловятся».
На привалах серьезных разговоров не вели, так, припоминали какие-то истории из жизни, выбирая посмешнее. Много травили анекдотов, не стесняясь соленых. Только как шило в мешке утаить! Козлов рассказывал, как на фронте его поразил труп убитого красноармейца, но не тем, что человека убили, а тем, что у погибшего рот был наполнен землей. Как это психологически верно! Такой эпизод был в его повести «Новобранцы». Но когда я читал эту книгу (изданную в издательстве «Современник»), этой сцены не обнаружил: видимо, редакторское перо сочло описание «натуралистичным».
Еще запомнилась фразочка:
– На рыбалке я глазом на поплавок смотрю, а сам про свое думаю.
О подобной ситуации сказано в «лесной повести»: «И эта повесть лишь отстукана на пишмашинке за столом, а писалась она в лесу и не один год, у костра, у речки и под дождем, и в зной».
Пояснялось: «Конечно, в «шатанье», как говорит жена, есть у меня и цель, и план, но где-то подспудно.
Давно знаю, когда задаешься целью, то она как ярмо заставляет тебя поступать так, а не как тебе в данный момент захотелось.
А план подавно держит все время в жестких рамках, словно шаблон, наложенный на твои желания и действия».
Для Козлова писательство было не хобби, а настоящим делом его жизни, и внутренняя работа не замирала в нем никогда.
Но вернусь к нашему путешествию. Мы порыбачили вечернюю зорьку, почистили улов: непотрошеные хариусы быстро портятся, очищенные – сохраняются надежно. Стали устраиваться на ночлег. Ложе мои лесные друзья соорудили замечательное, устелили его еловым лапником. Костер смастерили вообще классический. На ночь уложили три бревнушки одну на другую; чтобы не рассыпались, укрепили за пределами кострища колышками. Так что костер без поправки горел всю ночь (летнюю короткую, само собой).
А вот улеглись мы как-то странно. Предполагаю, что когда друзья ночевали вдвоем, они устраивались как-то иначе, допустим, по разные стороны у костра. А тут ложе было общим, а улеглись мы ногами к костру, а головами в ночь; костер не затухал, а словно его и не разжигали. Холодно не было, все одеты были в фуфайки (меня Козлов, забраковав мою куртку, снабдил в поход своей). Надо сказать, что погода была хоть и летней, но не жаркой, так что и днем скинуть фуфайку желания не возникало. Но комары вьются тучами! Укрываешься от них, так ведь зудят противно. Что бы лечь головами к костру! Я с инициативой не высовывался, доверяя опытным товарищам, да и мысль эта пришла задним числом.
Не получилась ночевка. Да и друзья, то один, то другой, очень часто подавали голос. Так что, может быть, и попридремывали, а уснуть так и не удалось. Зато утреннюю зорьку не проспали.
Тут и речка нам подфартила: несколько раздвинула берега, наш берег оказался открытым, кустами не заросшим. Конечно, мои проводники знали это местечко, возле и ночлег устроили. Тут мы хорошо порезвились и двинулись дальше по течению. Потом где-то остановились, почистили улов и стали выбираться на большую дорогу.
Бобров не видел: это народец кочевой, переместился куда-то; следы их деятельности наблюдал. Видел как будто заостренные пни солидных в объеме осин. Бобры начинают их обгрызать широко, потом и сверху, и снизу сужая подгрыз на конус: получается, как будто два заточенных карандаша соединены остриями. Понятно, что такое дерево падает. Но – умные зверьки: умеют уронить дерево не туда, куда ему придется, а туда, куда им нужно. Видел и выкопанные бобрами каналы, по которым они по большой воде сплавляют к своим домикам поваленные деревья, и остатки сооруженной ими плотины.
Письменного общения у нас с Козловым не получилось, свелось к открыткам по красным дням. Думалось о друге часто. Это я сам про себя знаю, но и от Козлова имею свидетельство, что и он вел со мной мысленные разговоры.
Увы, о смерти друга я узнал уже задним числом. Крепкий был человек, а скрутило в краткие месяцы.
А заочное – судьба что ли такая? – мое общение с Козловым продолжилось. В.З. Исаков получил от вдовы увесистую папку с рукописями, над которыми писатель работал до самого своего конца. Я счастлив, что Исаков привлек меня к подготовке итоговой книги Козлова. Вместе мы составили план издания, включив ранее не печатавшиеся произведения, а также повести и рассказы, которые были напечатаны порознь в журналах, но в прежде изданные книги не входили. Книге дали название «Смута»: таким было промежуточное название повести о Смутном времени, но оно емкое, шире своего конкретного значения.
Редакционная работа была разной по объему. В опубликованных Козловым произведениях сохранили напечатанный текст. В рукописях степень завершенности была неодинаковой. Ну, неугомонный автор любую свою вещь совершенствовал до бесконечности; нам приходилось иметь дело с тем, что есть. Недописанной оказалась «Секретная батарея»; мы так и пометили – это не повесть, а главы из повести.
Была для меня новая встреча с запавшим в сердце рассказчиком о временах смуты. Повесть выросла в объеме втрое, по существу написана заново. Но с огорчением я обнаружил, что исчезли и какие-то пронзительные фрагменты «Плача о людях ушедших». Автор промежуточные варианты не сохранил, не сохранил и «Плача…» Я рискнул дополнить новый текст, получивший название «И призовет нас Господь, и что ответим ему», фрагментами из хранящейся у меня рукописи. Надеюсь, Юра не стал бы за это бранить меня.
«Мраморную пепельницу» напечатали по тексту журнала «Волга». Не могу утверждать, но предполагаю, что редакторское перо там погуляло, сглаживая, «олитературивая» смелый стиль Козлова. Но – авторской рукописи не сохранилось.
«Лесная повесть» «В гостях у бобров» содержала множество вполне отработанных по стилю фрагментов, но композиционно еще не выстроенных, автор только приступил к выделению глав. Пришлось эту работу продолжить. В итоге получилось двенадцать глав, именно получилось, без специальной подгонки, что было мне приятно – как будто соответствие двенадцати месяцам в году.
О содержании публикуемых произведений я написал в послесловии.
Книга набрана на компьютере моими нешустрыми пальчиками. На потраченное время не сетую. Работа работе бывает рознь. Эта – не томила, а дарила радость духовного общения с другом.
Доброе слово надо сказать в адрес Администрации Кувшиновского района. На ее средства книга увидела свет. А вслед за этим Администрация учредила конкурс имени Козлова для школьников по четырем номинациям: сочинения по произведениям Козлова, рисунки к его произведениям, поделки, сочинения по краеведению. Конкурс приурочен к дню рождения писателя. Пущенным на самотек он мог бы и заглохнуть, но он активно поддержан учителями Кувшиновского района и энтузиастами районной библиотеки и проводится ежегодно до сих пор. Доброе, замечательное дело!
На доме, где жил и работал Козлов, установлена мемориальная доска.
По праву чтут кувшиновцы своего земляка. Судьба побросала Козлова по белу свету. Отец и мать его были москвичи, но с деревенскими корнями. Будущий писатель душевно благодарен случаю провести каникулы на «отцовщине», на Валдае. К этому краю всем существом и прикипел до конца. Едва окончив в Москве среднюю школу, добровольцем поступил в армию. На фронт попал не сразу, зачисленный во флот, прежде был отправлен учиться на радиста. Повоевать пришлось, но не на кораблях, а в составе морской пехоты. А дальше жизнь кочевая: где он только ни побывал, чем только ни занимался. Работал в рыболовецкой бригаде на Каспии, был рабочим в геологических партиях в Эвенкии, был инспектором рыбоохраны, журналистом в районных газетах – всего не перечесть. Пришло время где-то оседать – умом и сердцем выбрал уголок совсем поблизости от «отцовщины». Жене-инженеру нашлась работа по специальности, сам зарабатывал до пенсии на кусок хлеба кое-где, а душу грел в лесных походах да за пишущей машинкой. На недоуменные вопросы окружающих (несерьезным делом занимается!) отшучивался. Сам-то понимал: это всерьез, это главное. И достойно выполнил ему предначертанное.
Козлов не был мастером устного рассказа (это особый и жанр, и дар). Ему надо было перенести все на бумагу, да покрутить это, да поискать необходимое слово.
Отчетливо видно, что во всех его произведениях проступает его личный жизненный опыт. Но тут две любопытные особенности. С одной стороны, Козлов имел смелость понять, что опыт и жизнь простого человека заслуживает внимания и увековечивания для понимания определенной эпохи. С другой стороны, он никогда не был копировщиком, суровым эксплуататором своей памяти; он и выдумщиком был великолепным. Даже в повествовании от личного «я» Козлов варьирует фигуру рассказчика, то приближаясь, то удаляясь от непосредственной своей биографии. Он настоящий писатель и в силу этого кровно ощущает необходимость и заострения, и обобщения.
Козлов успел откликнуться на крутые перемены в нашей жизни. Его «Гороховские были-небыли» теснят щедрый, обычно теплый, добродушный юмор, в голосе писателя прорезается щедринский сарказм. Рассказы на современную тему и фрагменты «лесной повести» свидетельствуют, что творческий потенциал Козлова был неисчерпаем.
На могильном памятнике Козлова удивителен портрет писателя. Он сделан с групповой фотографии, даже невысокого качества, а выполнен великолепно. Губы тронуты легкой улыбкой, а бездонный взгляд наполнен грустью.
Вот, друг, побеседовал я с тобою. Для тебя, увы, по обыкновению – заочно.

Юрий Никишов