|
Ю.М. Никишов
ЛЕТОПИСЕЦ РОДНОГО КРАЯ
<< Ю.А. Козлов
Предмет моих размышлений – повесть в рассказах Юрия Козлова «Есть угол на земле…», давшая название книге писателя, вышедшей в издательстве «Современник» в 1987 году. С той поры миновала почти четверть века, книга принадлежит уже отошедшей в историю эпохе; может быть, это придает сегодня дополнительный интерес своеобразному человеческому документу.
Я назвал автора летописцем родного края, имея на то основания. Документальная основа повествования просвечивает во всем. Начать с того, что само название провинциального городка, где происходит действие, – Каменск не слишком-то и маскирует Кувшинова, где жил и работал писатель (Каменск и есть прежнее название Кувшинова). Только не будем смешивать понятия достоверность и документальность. Козлов пишет художественное произведение, повесть. Литература питается соками жизни, но она не сама жизнь, а ее подобие; один только перевод из одной формы существования в другую уже кладет начало художественной условности изображения, что не лишает изображение достоверности.
Повесть написана от первого лица, но Козлов дает рассказчику даже имя другое (в детстве его зовут Шуриком, взрослого – Алексеичем), в ряде случаев отступает от своей биографии. Козлов по рождению москвич, здесь окончил школу, отсюда ушел в армию, он участник Великой Отечественной войны. Потом судьба побросала его по белу свету, поступив, может быть, дальновидно: не поскупясь, наполнила его богатейшими жизненными впечатлениями, но и не допустила кладу пропасть втуне – открыла Козлову в нем самом превосходный дар рассказчика. Умудренный человек осел в Кувшинове и писал книгу за книгой.
Чаще бывает наоборот: талантливый человек, родившийся в провинции, рвется в столицы, где легче обрести имя. Козлов поступил иначе. Он остался верен детской любви к отцовщине, глухой деревеньке на Валдае, где когда-то провел счастливое лето. Вот и обрел родину по сердцу совсем вблизи, другого не пожелал.
Рассказчика повести «Есть угол на земле…» Козлов сделал несколько моложе себя: во время Отечественной он остается в «непризывном» возрасте. Кроме того, он не кочевник, а коренной каменский житель. Но писателю он родной брат по духу, его единомышленник, да и некоторые черты биографии писателя он позаимствовал.
Козлов стилизует «летописи» нового времени – справки из энциклопедических словарей (глава «Каменск-городок»): «Каменск – тихий городок, таких в России тысячи. О географическом его положении уже известно – между Москвой и Ленинградом, почти посередке. В окрестностях вольно раскинулись леса и поля. Лесов больше. Климат нормальный. Лето теплое, зима не очень холодная. Но год на год не приходится. Населения мужского и женского пола несколько тысяч. Промышленность: фабрика, вырабатывающая бумагу и картон, леспромхоз, лесокомбинат, маслозавод, пищекомбинат и т. д.»1. Далее следуют заметки история и архитектурные памятники. В последнем случае юмор писателя проступает в полную силу. «Получив статус города, Каменск обрел и своих бравых Корбюзье, не отягченных ни талантом, ни скромностью. Судя по следам, которые они оставили на земле, их было четверо.
Первый сляпал почту, очень похожую с фасада сразу и на паровозное депо, и рыцарский замок, и еще на что-то, чего еще не являлось в градостроительстве. Второй сочинил деревянную контору леспромхоза с таким множеством окон, что их приходилось по три на одного работника учреждения. Окна почему-то располагались близко к полу. Мы, бегая в школу, всегда видели в них только ноги или в туфельках и фильдекосовых чулках, или сапогах «джимми». Третий воздвиг приземистый кирпичный магазин, украсив его широким крыльцом с бетонными вазами. Но подсобку для товаров не сделал. То ли забыл, то ли в смету она не укладывалась. Ящики, мешки, бочки и коробки к удовольствию покупателей – все товары перед глазами, не заначишь – всегда занимали половину торгового зала.
Четвертый лишь успел намекнуть о своих замыслах, раскорчевав и перекопав молодой парк, который мы, школьники, холили и лелеяли, и был переброшен куда-то с повышением. …Архитекторы восьмидесятых тоже красот Каменску не прибавили, будто нарочно спрятав в низине кварталы белых пятиэтажных домов. И человек проезжий, спешащий по зеркальному шоссе на знаменитый Селигер, из окна автобуса или машины видит только деревянные россыпи домиков с просторными огородами, садочками, четвертинку фабричной трубы да две красные макушки водонапорных башен» (46).
Красоту писатель находит в другом месте.
Повесть «Есть угол на земле…» включает в себя пятьдесят пять главок-рассказов. Есть миниатюры, умещающиеся на странице книжного текста, есть рассказы подлиннее (средний объем – три страницы). Рассказы тяготеют к изложению одного эпизода. Если событие включает несколько эпизодов, писатель все равно оформляет эти эпизоды отдельно; образуются «гнезда» рассказов. Пунктирно возникают истории с продолжениями. Каждый рассказ подобен звену мозаики, при желании его можно рассматривать отдельно, автономно. Но изменим ракурс – и перед нами предстанет целостное многоцветное полотно.
Юрий Козлов – писатель высокой композиционной культуры. Казалось бы, материал его книги рассыпчат, но художник не идет на поводу у материала: он владеет им. Композиция повести выстроена виртуозно.
Человек не может не считаться с естественным, природным течением времени, которое равномерно и неумолимо последовательно. Но сознание человека получает власть над временем. В мыслях своих человек может возвращаться вспять, погружаясь в воспоминание, мечта уносит его на крыльях воображения в будущее. Сознание человека – это успешно работающая машина времени. Художник эффективно пользуется возможностями художественного времени. Он лишает время его линейности и последовательности. Он может сжимать время, опуская не заслуживающее внимания. Он может растягивать время, неторопливо и подробно разглядывая то, что пролетает в мгновения.
Своеобразная художественная изюминка повести в рассказах Козлова – интересная и продуманная композиция книги, где за основу взято как раз движение времени. Создается впечатление, что сконструированы особенные часы, которые круговым вращением стрелок отсчитывают не только положенные часы, но вместе с тем показывают движение времен года и даже (скачком назад и ходом вперед до упора настоящего времени) ведут счет годам прожитой жизни.
Подобного рода художественная конструкция синхронизированного, с нарастанием диапазона, отсчета времени мне встречалась лишь однажды – в рассказе Бунина «Антоновские яблоки». Здесь четыре однотипно построенные главки, каждая из которых рисует суточный эпизод из жизни рассказчика (третья главка осложнена: здесь на альтернативный выбор даются два эпизода по-разному прожитой жизни). Одновременно передается последовательное движение времени года – от ранней осени к поздней, уже с зазимками. Но это не события одного года: движется стрелка по шкале большого исторического времени – взрослеет рассказчик, вымирают старики, помнящие патриархальные отношения с барами, скудеет дворянская жизнь; рассказчик как будто ловит ее остающиеся, уже редкие счастливые мгновения.
Я не думаю, что Козлов выстраивал свою повесть под влиянием Бунина, книги которого не были для него настольными: здесь типологическое совпадение. Да и часы синхронного счета времени у Козлова собственной конструкции: они не такие жесткие, как у Бунина.
Последовательно и четко в повести Козлова выстроена композиционно определяющая канва движения времен года. Начальная главка («Нарядный день») рисует весенний, апрельский день, когда гомонят воробьи, орут грачи, на топольке под окном наядрели почки, вот-вот лопнут. Датой 20 апреля помечена главка «Охотничьи радости». Незаметно спускаемся в лето. Главка «Грибные радости» помечена датой 10 июля. Главкой выделен «Последний день лета». Встретятся пометы сентября, октября, последних дней октября. Ассоциативно не будет забыт день 7 ноября. Последняя главка «День грядущий» рисует декабрьский день.
Такова неукоснительно сохраненная канва природного времени. Допустимо предполагать, что сюда вместились события одного взятого на выбор года. Разумеется, художник не ведет дневник и не копирует жизнь, он свободно компанует повествование; речь только о том, что так, в подражание естественному времени, оформлено повествование.
Большое, историческое время включается в повесть Козлова менее жестко, чем у Бунина. Здесь нет выдержанной последовательности от давнему к современному. Связи прошлого и настоящего у Козлова по преимуществу ассоциативны, по поводу и без повода. Какие-то встречи, попавшийся под руку предмет, просто зигзаг мысли – и встает в памяти картинка давнего или не очень давнего. Тут закономерности не просматривается, ничто не сковывает свободы и гибкости мысли художника. Между тем постоянное взаимодействие прошедшего и происходящего обретает важный идейно-эмоциональный смысл.
В повести много детских воспоминаний рассказчика, а также детских портретов современников писателя. Колоритностью тех и других портретов их значение не ограничивается: нужно подчеркнуть их философский смысл.
Детство – это не только начальная пора формирования личности, что само по себе интересно и значительно. Тут уже проявляется то, что природа заложила в человека. Еще важнее, что природа вкладывает в человека все разом, не на детство и юность только, а на всю отпущенную ему жизнь. И возникает противоречие, через которое, осознанно или неосознанно, проходят все живущие на земле: взрослому человеку нельзя оставаться ребенком, но, теряя детскость, человек теряет нечто существенно важное. Гоголь в «Мертвых душах», нарисовав страшное падение Плюшкина, заклинал читателей: «Забирайте же с собою в путь, выходя из мягких юношеских лет в суровое ожесточающее мужество, забирайте все человеческие движения, не оставляйте их на дороге, не подымете потом!»
Задушевным героям Козлова подобное не грозит. Уже на первой странице рассказчик удостаивается упрека жены: «Господи! Уж весь седой, а фантазии, как у ребенка!» (3).
Через полтора десятка страниц читаем эпизод воспоминаний, когда мальчишка, подражая бабушке, ворчит на деда:
« – Ой, дед! Ой, дитя лысое! Семьдесят годов отчирикал, а все мальчиком представляешься!..
Дедушка обнимает меня и целует в голову.
– А радоваться жизни не грех ни старому, ни малому!»
Это не ссора, разве что маленько в шутку: между дедом и внуком полное согласие. «И, обнявшись, идем мы через луг, через память мою: дедушка, похожий на бога, на доброго разбойника, на колдуна, и я, белоголовый, с ободранными коленками и локтями мальчик» (18).
Еще одну композиционную опору создают три рассказа, названные аналогично: «Мой друг Гришка Ермак» (а еще Виктор Жердев и Иван Федоров). Как опоры, рассказы и расставлены соответственно – близко к началу, в середине, близко к концу книги. Все четверо – закадычные друзья еще со школьных лет. Со временем их дружба ничуть не потускнела – не в последнюю очередь потому, что сохранили все они первоначальный взгляд на мир.
Если в селе Бобровцы спросить у первого встречного, где живет учитель Жердев, – сразу покажут дом возле речки. «А найдется у встречного время, то вас и проводят до крыльца, и по дороге услышите о Викторе Степановиче, что он человек замечательный, хотя…
– Бывает, чудит! – воскликнет ваш проводник, но скорее с восхищением, чем с осуждением» (81).
Восхищение – это от собственной недорастраченной детскости, осуждение – от вызревающей старости души. А Виктор Степанович Жердев собирает всякий хлам, за какой и свои деньги платит – не просто так, о краеведческом музее мечтает. Еще завел у себя дома микроскоп: школьный что – он для программы, а тут тащат ребята что хотят, рассматривают, удивляются. Ему хлопотно, зато в радость.
«Детскую» тему Козлов, не пряча своего отношения, завершает прямым признанием: «Пронзительный мир детства принадлежит теперь другим мальчикам и девочкам, а я лишь памятью возвращаюсь в свое, чтобы попользоваться толикой его сокровищ» (81).
Здесь не только ностальгия по прошлому, здесь же и источник оптимизма писателя: жизнь продолжается. Вот последняя встреча книги, в заключительной главке с емким названием «День грядущий». К заборчику прилипли две рожицы.
«Одна была румяненькая, с вишневыми глазками, губастенькая, с выбившейся из-под мехового капора косичкой-хвостиком, перевязанной голубым бантом. Вторая – мальчишечья, щекастая от туго завязанных наушников ушанки, с задорным носом пипочкой.
И косичка, и нос-пипочка в снегу, как у полярников, вырвавшихся из объятий пурги.
– Откуда вы, папанинцы?»
Как еще было назвать полярников человеку, выросшему под знаком знаменитых имен? А новое поколение уже понимает вещи по-своему, по-другому.
«Косичка ответила приятным голоском:
– Мы и папанинцы и маманинцы!» (173).
Несмотря на это, разговор состоялся, дружелюбный, контактный. Дети поиграли с собакой, убежали. «Видать, в дне грядущем у них было еще много других важных дел» (174). Они – еще белый лист. Что-то на нем напишет жизнь?
Да, жизнь – это бесконечная череда поколений, только Козлов отдает свое сердечное тепло своему поколению. Это – современники Великой Отечественной. И пусть писатель чуть подмолодил своего рассказчика, лишив его фронтового эпизода своей биографии (хотя Шурик и его друзья делают-таки попытку рвануть на фронт), школьники, как и все, едины в своем духовном патриотическом порыве. Воспоминания военной поры для них незабываемые. И как не отметить такого факта: большинство персонажей повести – реальные, настоящие фронтовики.
Редеют ряды ветеранов. Один из фронтовиков вздыхает: «Вот нас, бывших фронтовиков, во всем селе осталось трое… А пришло тридцать с войны! И осколок нас не до смерти бил, и пуля-дура, и штык-молодец, а время рубит под корень» (36).
Две главы – «Похороны» и «Поминки» – об одном событии: умер Иван Сидорович Мырин, парасковский плотник. Был рядовым воином. «Имел два солдатских ордена Славы и три ранения». Рядовым тружеником в колхозе – «рубил углы “в обло”, “в лапу”, “в шип” – просто, надежно и нужно». Рядовым был и охотником. А друг говорит «прочувствованно»: «Но на таких вот рядовых наша земля стоит… Стоит и стоять будет вечно».
Рассказчик тепло представляет всех фронтовиков, с кем общается, но и юмора не жалеет. Бригадир трактористов Гурьянов на День Победы, годовщину Советской Армии и внеурочно – на похороны фронтовиков обряжается в форму. На борцовской его груди медаль «За отвагу», две «За боевые заслуги», много других. У плотника Петрова – ордена Ленина и Красного Знамени, зато говорить не речист – сплошные «еха-маха», «это-это», «тово-самово». Новый военком, прельщенный его наградами, уговорил выступить перед школьниками. Исписал Петров дома целую тетрадь, только для поддержки зазвал друга Гурьянова. Того приучили выступать «масштабно», он и развернулся – ну прямо командир дивизии – про удары в стыки вражеских флангов. Совсем смешался Петров, и тетрадь не помогла. А ребята ему аплодировали: «Мы все поняли! Вы еще приходите, будем ждать!» (44). Но Петров больше выступать зарекся.
В жизни, в деле фронтовики – надежный народ.
Память о фронтовиках для Козлова священна. Его рупор в книге, Алексеич, в старом забытом хламе находит фотографию. «Трое в красноармейских шлемах, трое в командирских фуражках, и у каждого по два “кубаря” на петлицах» (152). Что ему до этих незнакомых? А не выбросил. «Протерев содой стекло до хрустального блеска, повесил на стену рамку с братьями, перед которыми был и останусь, как и все живущие ныне и в будущем, в неоплатном долгу» (153).
Морально-политическое единство советского народа в годы войны для Козлова не фальшивый пропагандистский звук, а удостоверяемая писателем-летописцем реальность.
Писатель демонстративно включает в повесть главку «Голос Москвы», как к старенькому приемнику собирались слушать сообщение Совинформбюро, а 6 ноября 1941 года слушали выступление Сталина и были радостно воодушевлены.
В современности, которую описывает писатель (восьмидесятые годы уже прошлого века, семидесятый год Советского государства), такого единства уже не наблюдается. Конечно, рассказчик водит дружбу со своими единомышленниками, но попадаются на его пути и люди разные. Вот встретил «бывшую одноклассницу, перелетевшую в стольный град и заглянувшую к родным – не проведать, а себя показать, рубины из корунда, мужа и “Жигули”». Удивляется – «что ты застрял в этом захолустье?» Парню твоему надо учиться.
« – Уже десятый заканчивает.
– Боже мой, тутошные учителя, какие знания они ему дадут?!
– Какие получить захочет!
– Мой тебе дружеский совет: пока не поздно, беги из дыры!» (47).
Не убежал, а воспел эту «дыру».
Дети (а это, как отмечалось, предмет особого внимания Козлова) даже в одной семье растут разными. Понятно: семьи большие, есть выбор, с кого брать пример.
Встретил Алексеич знакомых ребятишек, возвращающихся из леса. «У кудрявой Катьки, похожей на пухлого ангелочка, два мятых слипшихся подберезовика, у Тольки на моховой подстилочке подосиновики – десятка полтора.
– Какие грыбы? Нету грыбов! – заныла Катька. – Мы устамшие, как собаки, а ты пристаешь!..
Толька, пэтэушник, будущий тракторист, сказал прокуренным баском:
– Мы до грибных мест не добрались, Катюха змею испугалась, а грибы есть…
Ребята поплелись домой, по дороге сестра пеняла Тольке:
– Дурак, дурак языкатый! Он сейчас побежит и все наши местечки обшарит!
– Ну и пускай бежит! – отвечал Толька. – Лес-то общий. Народное достояние!
– Ага, пускай! А нам кукишки с маком?
– Ой, Катюха, жадности в тебе больше чем росту. Вам с матерью только чтобы себе!..»
Дальше больше рассорились грибники. Сестра получила от брата по макушке и «притворно, противно завыла:
– Страшила зубастая… Весь ты в бабку Наталью никчемный!..» (51–52).
Главный «оппонент» Алексеича – его сосед шофер Николай Садиков; с соседом волей-неволей приходится часто встречаться. Один из разговоров выходит на предмет наиважнейший.
« – Ты мне, сосед, …скажи, но честно, что есть счастье?
– Состояние души.
– А что есть душа?
– Уолт Уитмен, американский поэт, писал: если душа не тело, так что же тогда душа?
– Темно сказано, но черт бы побрал твоего Уитмена, а мне для состояния счастья “Жигули” требуются. Вот так!
– Казенная баранка не надоела – купи. Возможности есть…
Садиковы держали три свиноматки, сотню кроликов, нутрий. Большой огород был засажен клубникой. В парниках спели ранние огурцы, редис. Говорили, что ковров у них в доме на полу и на стенах в три слоя, а хрустальной посуды не перечесть.
– Решено, сосед! Отхватим картиночку в импортном исполнении!.. Ты вот про баранку, но та казенная, а эта – моя! И главный вопрос в чем?
– Да, в чем?
– А в том, что у меня есть, а у тебя нет!» (54–55).
Отношение писателя к разглагольствованию персонажа не высказывается, в том нет надобности. Тут хорошо работает художественная деталь. «Когда Садиков уехал на разболтанном газике, бензиновый чад долго висел в воздухе» (55). Читатель-единомышленник понимает: «чад» не только бензиновый. Но потянуло с близкого луга свежим медом. «Мне сделалось хорошо на душе, скорее даже счастливо. А причины, казалось, тому не было» (55).
Созвучные мысли о счастье рассказчик доверяет высказать сыну. Тот в минуты душевного контакта с отцом поверял ему, что бывает счастлив на дню чуть ли не десять раз. От чего?
« – Не знаю, – отвечал малец. – Иду по улице, гляну на голубое небо и стану счастливый, счастливый! Получит “пять” Сережка (дружок сына), я тоже счастливый… Может это плохо?! Учительница вон говорит, что человеческое счастье заключается в преодолении трудностей, в борьбе…» (55).
Счастье, утверждает писатель, имеет право быть многоликим, но настоящее – не то чтобы беспричинно, но обязательно бескорыстно. Не потому ли даже и охотничьи, рыбачьи, грибные радости запомнились отнюдь не добычей (часто эти походы показаны и вовсе неудачными), но процессом: добыча индивидуальна, а процесс на всех, лес-то общий, с природой общаться никому не заказано; добычей из своей корзины не поделишься, ее на всех все равно не хватит, а радостью общения с миром поделиться и можно, и хочется.
Тут-то и кстати писательский дар! Писателю дана власть остановить мгновение и закрепить его навечно.
Вот прыгает на траве, свиваясь в кольцо, выловленный крупняк-хариус. «Радуюсь и одновременно испытываю недовольство, потому что в одиночку радость всегда ущербна. Восхищаешься ли ты огромной, изумрудного цвета паучихой, опустившейся с куста на расстеленную тряпицу со снедью, слушаешь ли жирующих на клюквах журавлей или незатейливую – будто пальцами по спичечному коробку – песню глухаря, всегда хочется разделить с кем-то эти маленькие чудеса» (128). Это не садиковское – «у меня есть, а у тебя нет!»
С Садиковым однако мы встретимся и в заключительной главе, а она носит перспективное название – «День грядущий». Осуществил-таки сосед свою мечту: «У калитки Садиковых стояли “Жигули”, на благородной белизне снега они смотрелись будто куча томата-пюре» (172). И опять для выражения отношения достаточно художественной детали! Сравнению дает ход полезный продукт, но его количество, но его неуместное размещение!
А вот и хозяин. «Вышел из дому Николай Садиков, почему-то в будний день одетый как на праздник: новенькая дубленка, пыжиковая шапка, на ногах фетровые бурки, снова входившие в Каменске в моду среди людей значительных» (172). Как ему не похвастаться: он «с любовью погладил свое сокровище».
« – Хороша тележка?..
– Ничего…
– Ничего, сосед, пустое место, а это машина! Небось завидуешь?
Я промолчал. Сказать, что нет – не поймет.
– Завидуешь, вижу! Человек должен завидовать – это диалехтика! А я шефа на вокзал еду встречать, казенная растрепалась, в ней ветер свистит, вот я ему и уважу. Тоже диалехтика!» (173).
Садиков уехал «уважать начальство», а из нашего времени видно – далеко пойдет, будет очень даже востребованным. А для писателя он – антигерой. Повесть «Есть угол на земле…» отнюдь не однолинейна. Острый глаз писателя видит конфликтность своего времени.
Юрий Козлов остается летописцем своего края, судеб своего поколения. Ценность его свидетельства в его правдивости. Сегодня мы живем фактически в другой эпохе. Ее публицисты очень старательно мажут грязью наше советское прошлое, именуя ее эпохой деспотизма и произвола. А не угодно ли услышать голос талантливого, доброго и счастливого человека? Его страничка, разумеется, неполная, не всеобъемлющая. Но вырви ее, растопчи, хотя бы сделай вид, что в упор ее не видишь, – и будет неполной, подтасованной большая, всеобъемлющая летопись нашей Родины.
1 Козлов Юрий. Есть угол на земле… М.: Современник, 1987. С. 45. Далее страница указывается в тексте.
|
