ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ

ГЕОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

ДЮМА А.  ДОРОГА В ЕЛПАТЬЕВО

<< Дюма А.

На следующий день, после основательного осмотра Троицкой лавры, мы отправились в путь, оставив там Муане, чтобы он мог сделать столько набросков, сколько пожелает. Из лавры в Елпатьево ведут две дороги, если это вообще можно назвать дорогами.
Для того, чтобы увидеть нашими четырьмя глазами как можно больше, — два глаза Калино не в счет, — мы договорились, что Муане поедет по той дороге, от которой мы откажемся. У него были все основания полагать, что на своей телеге он проедет повсюду. Дорога вдоль озера ему не досталась.
Не ждите от меня никаких сведений об озере, кроме одного: в нем водятся сельди того же вида, что и в океане. Я пообещал Муане отведать их, чтобы убедиться в этом. Что до Калино, то, будучи малороссом, он никогда не едал сельдей, и я не мог на него сослаться.
Наша дорога считалась лучшей, так что мы ясно могли себе представить, какова была та, по которой следовал Муане.
Впрочем, благодаря ей я познакомился с любопытной вещью, до сих пор мне совершенно неизвестной: дорога была проложена по трясине и состояла из сосновых стволов, уложенных в ряд и скрепленных друг с другом. Она имела футов тридцать в ширину.
Двигаясь по этому зыбкому настилу длиной с версту, сотрясавшемуся под копытами лошадей и колесами экипажа, я искренне пожалел о Муане; мне хотелось, чтобы он нарисовал эту своеобразную дорогу. По приезде в Елпатьево оказалось, что мое желание исполнено: первое, что показал мне Муане, был вид болота и моста, которые — готов поклясться — были наши. На самом деле, это было просто такое же болото и такой же мост. Нарышкин уверял, что в России множество таких болот и мостов, и мы напоминаем ему детей, которые, впервые попав на берег моря, набивают себе карманы галькой.
Дидье Деланж предупредил, что нам предстоит взобраться на песчаную гору, по которой забыли проложить настил из сосен, и что это дело трудное.
Мы ежеминутно спрашивали Деланжа:
— Мы уже у песчаной горы?
— Нет, нет, — отвечал Деланж. — Когда вы окажетесь там, вы сразу увидите.
На второй перепряжке в карету впрягли восемь лошадей вместо четырех, и мы поняли, что приближаемся к malo sitio (плохое место – исп.), как говорят в Испании.
С нашей восьмеркой лошадей мы сначала мчались как ветер и выглядели как Его Величество император и самодержец всея Руси.
После получаса этой великолепной езды мы увидели небольшую желтую траншею, прорытую в холме и поднимавшуюся ввысь.
— Этот пригорок и есть то, что вы называете песчаной горой, Деланж? — спросил я.
— Он самый.
— Ничего себе! Я ожидал увидеть что-то вроде Монмартра или Чимборасо, а, оказывается, ради этой вот кучки песка вы распорядились впрячь в карету восьмерку лошадей?
— Да, ради нее, и дай Бог, чтобы не пришлось впрячь еще восемь!
Я тогда еще не видел в Сураме шестидесяти двух волов, впряженных в карету английского посланника в Персии, поэтому счел шестнадцать лошадей чрезмерной роскошью для четырех человек.
— Ба! — сказал я Деланжу. — Будем надеяться, что обойдемся дюжиной.
— Пошел! Пошел! — крикнул кучеру Нарышкин.
Тот хлестнул лошадей, которые с удвоенной скоростью лихо помчались на склон горы. Но скоро они замедлили аллюр, с галопа перешли на рысь, потом пошли шагом и, наконец, совсем остановились.
— Ну? — спросил я.
— Ну вот то, что я говорил, — сказал Деланж.
Я высунулся из кареты; лошади стояли в песке по грудь, карета — по кузов.
— Черт возьми! — воскликнул я. — Кажется, пора разгрузить карету.
И, открыв дверь, я спрыгнул на землю. Едва коснувшись песка, я испустил крик.
— Что случилось? — испуганно спросила Женни.
— А то, — ответил я, цепляясь за подножку кареты, — что я исчезну в зыбучих песках, совсем как граф Эдгар де Равенсвуд, если вы не подадите мне руку.
Три руки вместо одной потянулись ко мне; я уцепился за самую сильную, и мне удалось ступить на подножку.
— Ну как, — спросил Деланж, — что вы скажете о моей песчаной горке?
— Скажу, дорогой друг, что она более глубока, чем высока. Но дело не в этом; нужно выйти из кареты и выбраться на твердую почву.
— Как это? — спросила Женни, уже начавшая беспокоиться.
— О! — успокоил я ее. — Не бойтесь, мы будем следовать морскому закону — при кораблекрушении спасают прежде всего женщин.
— Прежде всего, я не выйду, — сказала Женни.
— Вот увидите, вы спуститесь и доберетесь до твердой почвы с легкостью трясогузки.
— Ничего лучшего и не надо, если вы гарантируете мне безопасность.
— Прежде всего встаньте, прелестная сильфида. Вставай, толстый лентяй!
Женни и Нарышкин встали.
— Вот у нас уже четыре подушки, еще две возьмем с козел, итого шесть. Подавайте мне две подушки, Деланж. Так, превосходно.
Нарышкин глядел на меня, ничего не понимая.
Я взял подушку, положил ее на песок перпендикулярно подножке, вторую кинул подальше, третью еще дальше.
— А! Понимаю, — сказала Женни. — Дорогой друг, теперь меня не удивляет, что вы сочиняете романы. У вас бездна воображения.
Я обхватил руками три остальные подушки и, пользуясь первыми тремя, установил если не мост, то, по крайней мере, опоры моста, так что последняя почти касалась твердой почвы.
— Пойдемте, — сказал я Женни.
Она перепрыгивала с подушки на подушку, как трясогузка скачет с камня на камень. Оказавшись на твердой почве, она испустила радостный крик.
— Ну вот, женщины спасены! Теперь займемся стариками: твоя очередь, Нарышкин.
— Старик, старик, — пробурчал он. — Я на два года моложе тебя.
— Это еще не значит, что ты не старик, не так ли, Женни?
Женни засмеялась, но не ответила.
Я последовал за Нарышкиным, Деланж за мной, подбирая за собой подушки.
— А что будем делать сейчас? — сказал Нарышкин. — Этот болван Деланж! Почему ты не выбрал другую дорогу?
— Во-первых, не ворчи, боярин, и присядь; тут три подушки для тебя одного; две для Женни и одна для меня. Как видишь, с тобой обходятся согласно твоему рангу.
— Со всеми этими проволочками мы не доберемся к обеду.
— Ну, значит, доберемся к ужину, это предусмотрено.
Потом, обратившись к Деланжу, я сказал:
— Деланж, дружище, вы говорили о дополнительных восьми лошадях, не так ли?
— О, я думаю, хватит и четырех.
— Ладно, пусть будет четыре, Деланж; но приведите двух мужиков, и пусть захватят доску.
— Слепо повинуюсь, — ответил Деланж.
— Хотел бы я знать, зачем тебе доска, — заметил Нарышкин.
— Это тебя не касается; я назначил себя капитаном тонущего корабля; спасательные работы — мое дело.
Деланж велел кучеру выпрячь одну из лошадей и так упорно тянул ее за повод, что наконец вытащил на твердую почву.
Как только лошадь стала на ноги, Деланж вскочил на нее и помчался во всю прыть.
— Да, кстати, — крикнул я ему вслед, — захватите веревки, покрепче и подлиннее.
Через десять минут Деланж вернулся с четырьмя лошадьми, двумя мужиками, веревками и доской.
— Ну вот, у тебя теперь все, что требуется, — сказал мне Нарышкин, — надеюсь, ты вытащишь нас отсюда.
— Если только ты не пожелаешь выбраться сам.
— Нет, черт возьми, ты же сказал, что это твоя забота.
— Тогда молчать и слушать мою команду. Деланж, установите по доске переправу от нас к карете. Прекрасно! А теперь поставьте ваших мужиков на доску, сами станьте на подножку и освободите карету от лишнего груза.
— Понятно, — сказал Деланж.
— Образуйте с мужиками цепочку.
Началась разгрузка экипажа. В мгновенье ока чемоданы и саквояжи оказались подле нас; всего набралось около двухсот килограммов, о которых уже можно было не беспокоиться.
— А теперь? — спросил Деланж.
— А теперь распрягите лошадей.
— Всех?
— Всех.
— Значит, ты собираешься сам тащить карету? — спросил Нарышкин.
— Может быть.
Он пожал плечами.
— Лошади распряжены, — доложил Деланж.
— Попробуйте вытащить их из песка.
Лошади, свободные от груза, выбрались, подстегиваемые ударами кнута; их вывели, как и нас, на твердую землю.
— А теперь внимание, Деланж.
— Слушаю.
— Привяжите к карете на всю длину веревки четверку свежих лошадей, а к ним восемь усталых.
— Право, — сказал Деланж, — право, господин Нарышкин, я думаю, все-таки дело пойдет.
— Черт возьми, — ответил я.
Четверку свежих лошадей впрягли в тяжелую карету на всю длину веревки, а к ним припрягли восемь усталых.
Двенадцать лошадей стояли на твердой почве. Они могли бы сдвинуть с места крупнокалиберную пушку. При первой же попытке они сдвинули карету.
— Ну, как? — спросил я Нарышкина.
— Хитро придумано! — ответил он.
— Сам знаю; это колумбово яйцо.
Потом я обратился к Деланжу:
— Теперь пусть ваши мужики снесут на руках на ту сторону горы чемоданы и ящики, а вы сами поднимайтесь на гору, но так, чтобы по крайней мере четыре лошади оставались у вас на твердой почве, а прочие пусть выкарабкиваются как могут.
— А мы, что же, пойдем пешком? — спросил Нарышкин.
— Неужели тебе трудно пройти пешком одну восьмую версты?
— Но мне кажется, когда есть экипаж, незачем идти пешком.
— О, мой друг! Какое заблуждение! Я никогда столько не ходил пешком, как тогда, когда у меня был экипаж!
Карета скатилась по ту сторону горы как на роликах. Багаж снова погрузили, и мы заняли свои места.
— Ну, а теперь. — сказал я Нарышкину, — дай этим славным людям четыре рубля.
— Ни копейки! Почему они не содержат свои дороги в лучшем состоянии?
— А почему в России в реках недостаточно воды, а на дорогах слишком много песка? Такая уж страна! Дай им четыре рубля, или я дам восемь, и тогда знатным барином буду я, а ты все равно не станешь поэтом.
— Деланж, дайте им двенадцать рублей, и пусть катятся ко всем чертям!
— Деланж, дайте им двенадцать рублей и скажите, что князь благодарит их и желает им всяческих благ.
— Я не князь. Будь я князь, я велел бы избить их палками и не дал ничего.
— Вот первое разумное слово, которое ты произнес за целый день; пусть Женни поцелует тебя в награду за труд.
— Как мило! Значит, я должна расплачиваться за все издержки!
— Платите, платите, Женни; чем больше женщины платят этой монетой, тем больше им остается.
Не знаю, есть ли на свете человек, более ворчливый и одновременно более благородный, щедрый и великодушный, чем Нарышкин.
Поверьте, старый русский боярин, цивилизованный француженкой, прекрасная вещь.
Наши два мужика и восемь лошадей отправились восвояси, а мы продолжали свой путь без всяких приключений.
Только вместо того, чтобы прибыть в Елпатьево в шесть вечера, мы добрались туда в девять и вместо обеда сели за ужин.
Все, что мы видели по дороге уже при лунном свете, выглядело очень красивым: мост, речка, довольно отвесная гора, где мы уже не застряли в песке, а чуть было не покатились кувырком вниз; наконец, аллеи старинного парка, по которым мы четверть часа ехали до господского дома. У дверей нас ждали Кутайсов, Кармушка и Семен. Да еще с дюжину мужиков, желавших знать, как себя чувствует барин.
Барин чувствовал себя отлично, но умирал от голода, поэтому он довольно неприветливо принял знаки почтения со стороны своих смиренных подданных.
Но Женни шла за ним, и, я думаю, войдя к себе в дом, они вряд ли пожалели о потерянном дне.
После ужина, который делал честь Кутайсову, мы пошли взглянуть на свои комнаты.
Кутайсов оказался на высоте, но Деланж превзошел самого себя.
В ста пятидесяти верстах от Москвы, в затерянном краю на берегу Волги, в доме, двадцать лет стоявшем нежилым, мы неожиданно застали не только все, что требуется для комфорта, но и настоящую роскошь.
У себя в комнате в Елпатьеве я обнаружил все свои туалетные принадлежности из Петровского парка, от зубной щетки до тульского стакана и ложечки.
Пока мы завтракали в Петровском парке, Деланж по приказанию Женни все это упаковал и уложил в карету.
Добавлю, что, когда я уезжал из Елпатьева, все было упаковано так же, как и при отъезде из Петровского парка. Так что сегодня, 10 июля 1861 года, сидя за этими строками на другом конце Европы, на террасе палаццо Кьята-моне, я пью воду со льдом, слегка подкрашенную неаполитанским самбуко, из того самого стакана, из которого я пил московский мед в Петровском парке и в Елпатьеве.
На другой день, на восходе солнца, мы с Женни пробежались по парку и спустили со сворки на лужайке двадцать две борзых, о существовании которых Нарышкин и не подозревал.
В одиннадцать часов нас ожидала охотничья линейка; только в России я видел подобного рода экипажи, чрезвычайно удобные. Это длинная повозка с очень низкими скамейками, на которых сидят спиной к бортам, как на империале наших омнибусов, четыре, шесть или даже восемь человек, в зависимости от длины экипажа, ширина же всегда одинаковая, сколько бы ни было охотников. Он может проехать по любой дороге и благодаря небольшой высоте никогда не опрокидывается.
В ту минуту, когда мы должны были тронуться в путь, на пороге дома показался миниатюрный охотник, на которого мы не рассчитывали. Это была Женни, которая, никого не предупредив, заказала себе в Москве охотничий костюм наподобие наших и, с ружьем за плечами, явилась требовать своей доли в наших забавах.
Нам нужно было проехать около версты. Охота началась при выезде из парка, и дичь, не потревоженная никем, кроме Семена, не пугалась нас.
Впрочем, этот уголок России, суровый к своим детям, не был обласкан природой и наделен особым плодородием. Я уже говорил, как мало здесь птиц, известно, что и плотность населения реже, чем в любой другой стране, за вычетом необитаемых широт. Этот всеобщий закон заброшенности распространяется и на дичь: ее здесь встречается значительно меньше, чем должно было быть.
Правда, этот недостаток возмещается обилием волков: их здесь тысячи; и даже над Москвой трудно поднять глаза к небу, не увидев парящего в воздухе коршуна, сокола или ястреба.
Правда и то, что волк охотится не только за козлятами и зайцами, но и за другой добычей; с наступлением зимы, когда выпадает снег, приходит голод, и волк охотится за охотником. Несколько лет назад зима была такой лютой, что, следуя поговорке: «Голод гонит волка вон из леса», — волки вышли из лесов и, подойдя вплотную к деревням, нападали не только на скотину, но и на жителей.
Перед лицом такого нашествия правительство приняло решительные меры.
Устроили облавы, и за каждый предъявленный волчий хвост выплачивалась награда в пять рублей.
Было предъявлено сто тысяч волчьих хвостов, за них уплачено пятьсот тысяч рублей, то есть два с половиной миллиона франков.
Потом стали выяснять, наводить справки, произвели расследование и обнаружили в Москве фабрику по производству волчьих хвостов.
Из одной волчьей шкуры стоимостью в десять франков выделывали от пятнадцати до двадцати хвостов, которые приносили триста пятьдесят — четыреста тысяч: как видим, сколько бы ни стоила сама выделка, доход составлял три с половиной тысячи на сотню.
Тем временем у нас были все условия для удачной охоты. Сотня крестьян загоняла нам дичь, а охотников было двое — Нарышкин и я.
Правда, зайцы, попадавшиеся мне навстречу, поначалу не внушали мне особого желания стрелять; одни были совсем белые, другие на три четверти белые. Это смахивало на охоту на ангорских кошек.
К великой радости Нарышкина, я промахнулся на первых трех-четырех выстрелах, этот цвет меня мало вдохновлял. Бедные животные уже начали менять его к зиме.
Русские зайцы относятся к иной разновидности, чем наши, их мех скорее напоминает серых кроликов, нежели рыжих зайцев, зимой, как известно, он меняет свой цвет и становится белым как снег.
Это защита от врагов, которой снабдила их заботливая природа.
Мы охотились четыре или пять часов и убили около двух десятков.
Огромное имение Нарышкина, шестьдесят или восемьдесят тысяч десятин земли, возделано едва на четверть; везде нехватка рабочих рук, повсюду человек не в силах справиться с землей, а земля между тем хороша и всюду, где только всходят посевы, урожай прекрасный.
У Нарышкина есть еще одно имение под Казанью, на берегу Волги. Оно больше елпатьевского — около ста тысяч десятин.
Итак, восемьдесят тысяч десятин невозделанной земли, производящей только сено. А сколько платят за сено? Две копейки за дюжину вязанок, меньше двух су!
Россия может прокормить в шестьдесят или восемьдесят раз больше людей, чем ее населяют. Но Россия останется ненаселенной и непригодной к обитанию до тех пор, пока будет существовать закон, запрещающий иностранцам владеть землей.
Что касается закона об отмене рабства, который должен удвоить если не число работников, то хотя бы объем производимой работы, то понадобится, по крайней мере, пятьдесят лет, прежде чем почувствуются первые его плоды!
За восемь дней, проведенных в Елпатьеве, мы охотились трижды.
В двух последних охотах участвовали Муане и Калино. Всякий раз мы проезжали много верст по невозделанной степи; на трех четвертях ее не растут даже травы, только никому не нужный вереск.
Я посоветовал Нарышкину превратить эти земли хотя бы в пастбища.
— Ладно! — сказал он. — Чтобы говорили Порций Нарышкин, как говорят Порций Катон.

Дюма А. Дорога в Елпатьево // Дюма А. Путевые впечатления в России: соч. в 3-х т. – М., 1993. – Т. 3. – С. 101 – 112.