СОННЫЕ ГРЕЗЫ
 

Н.А. Львов умер 21 декабря 1803 года. В последние годы жизни был он болезнен, часто отлучался из Петербурга и виделся с Г.Р. Державиным все реже и реже. В письме к В.В. Капнисту Державин писал: «Вот, братец, уже из стихотворческого круга нашего двое на том свете. Я говорю о Хемницере и Николае Александровиче». В 1807 году не стало супруги Львова Марии Алексеевны. Память о них пронизывает ряд произведений Державина -- «Другу», «Память другу», «На гроб переводчика Анакреона», «Поминки». Трех осиротевших дочерей Львова он приютил у себя. В 1810 году Державин приехал поклониться могилам друзей.

«Короток званьем был, умом и телом я (вот эпитафия моя)» -- это ты напрасно так написал о себе, Николай Александрович, напрасно. В каждой твоей пиесе говорит сердце, и сердце русское, воображение праотеческое, чувствование патриотическое. Ты первый из нашего круга рассуждал о преимуществе тонического стихотворения над силлабическим, утверждал, что и русская поэзия больше могла бы иметь гармонии, разнообразия и выразительности... нежели в порабощении одним ямбам да хореям. Да счастлив ты был не коротко, коль смогло Счастие в семье твоей ужиться с одною только Любовию. А уж котомочка твоя, да оборки -- декорация, но красивая». И еще вспомнил Державин, как говаривал ему Львов, как самый молодой пиит в их кружке дружественном, он ему, Державину, сочинит памятник, «мурзе силлабики российской». И добавлял: «Я, право, боюсь, друг мой, чтобы не сказали в парнасском сословии, куда ты украдкою из сената часто ездил, что //В Петрополе явился //Парнасский еретик, //Который подрядился //Богов нелепых лик //Стихами воскресить своими...»

А время поспешило его самого закрыть в гроб, поспешило. А как свирель его гремела, когда пел он своего Добрыню!
Был май 1810 года. Гавриил Романович Державин возвращался из Никольского. Он все обошел, везде побывал, все и всех вспомнил, все прежние свои приезды сюда, милых хозяев Никольского Марию Алексеевну и Николая Александровича. Державин не скрывал и не таил от себя мысль, что это последняя встреча с другом, значит, прощание.
Карета выехала из Никольского. Он стукнул кучеру, чтобы остановился, и вышел из кареты. Никольское было позади. Купол усыпальницы виднелся сквозь зеленый мир черемухи, сирени, лип и плюща. Соловьиные хоры неистовствовали на берегах Осуги. Ведь сами садили, сами растили всю эту зеленую красоту. А потом: «Мы, сидя там в тени древесной, //За здравье выпьем всех людей, //За искренних своих друзей, //Потом за тех, кто нам злодей: //С одними нам приятно быть, //Другие же как скрытны змеи, //Нас учат осторожно жить, //Учат, да так и не научили, ни тебя, ни меня».

Карета двинулась. Державин и сейчас не мог вспомнить день, когда Василий Капнист привел к нему в Петербурге своего товарища по Измайловскому полку Николая Львова. В полку этом Державин в свое время тоже служил, помнится, что в 1773 году в журнале «Старина и новизна» он анонимно напечатал свои неуклюжие переложения с немецкого. Новые его друзья об этом именно с ним сразу и заговорили, обрушив на него свои немалые литературные познания, хотя годами были и моложе его. Державин же тогда учился по Тредиаковскому, выражением и слогом подражал Ломоносову. И в 1779 году избирает новый, особый путь, руководствуясь наставлениями друзей своих -- Н.А. Львова, В.В. Капниста и Хемницера. Причем подражал уже Горацию, труды которого обсуждались при каждом разговоре.

Николай Александрович тоже ведь не получил основательного образования, но даровит был необыкновенно, любознателен необычайно, читал много, путешествовал еще больше -- вот тебе и академия. Знаток искусств был и критик весьма тонкий: он при литературе, что при дворе, а при дворе... Почему-то вспомнил Державин, как сватался сам к будущей своей жене, «думая, что, если женится на ней, то будет счастлив», и тут же вспомнил Львовых, Машу Дьякову и всю их историю. Вот они и теперь вместе в своем Никольском, а моя Катерина Яковлевна на Лазаревском кладбище в Петербурге, там дверь моя на небеса.

А еще надо, Державин поморщился, «Записки» свои успеть завершить хотя бы до дней сегодняшних. Проза не такая презренная всеми вещь, как классицисты считают. Он и сам видит по «Запискам» своим, как много можно сказать прозою, как свободно от канонов отяжелевших отойти. А сказать ему, Державину, есть что: «Трех царей в долгу перед собой оставил». Молодежь это чувствует. Хотел было Державин сделать своим наследником младшего племянника Александра Николаевича Львова, да тот не захотел, отказался, но как отказался -- по-львовски: «Не такие нужны плечи, чтобы вынести на себе славное имя Державина». Жаль, что Николай Александрович прозою пренебрег, а может, и не поспел еще, ум у него был быстрый. Жизнь его, путешествия, труды и дела придворные -- на какие многие страницы все это поместилось бы на пользу и интерес потомству.

По жесткому стуку колес и цоканью копыт Державин понял, очнувшись от полудремы, что въехали они в Торжок. На берегу Тверцы стояло творение Львова -- колодец-ротонда, красивое и полезное, как все его творения. Вот его памятники -- и часовня, и собор, что напротив. А какой из них лучше -- потомки пусть решают.

В Торжке Державин надолго не задержался, хотелось домой, в Званку. И воспоминания, и предстоящий долгий путь уже его утомляли. В полусне казалось ему, что он уже в званке, у себя, в теплом кабинете, и Прасковия Николаевна, дочь друга его и племянница любимая, читает ему вслух. В кресле уютно, легко, в камине огонь. Голос у Пашеньки чудный, странно к этим строкам подходящий, ему даже послышался голос Катерины Яковлевны... И читает она ему Львова: «Однажды со Счастьем жить фортуна согласилась...»

И уже в сонных грезах Державина струилась медленно мысль: «В словах пиитов должно жить как в доме. Николай Александрович Львов домы умел лучше чертить и строить, чем стихи, но слово «дом» родное ему».
 

Панферов Сергей. Сонные грезы // Караван+Я (Тверь). – 2006. – 5 апр.